Дональд Стюарт - Современная австралийская новелла

— Мамочка… Вон тетя! — Чарлин опять повернулась и показала на улыбавшееся с экрана лицо. — Она мне сказала, что я хорошая девочка!

Валери захлопнула дверь и, проскочив мимо подруги, остановилась у кухонного стола.

— На меня она никогда так не смотрит. — На глазах у Валери выступили слезы и, подрожав на нижних веках, медленно покатились по щекам. Она плакала с неподвижным, застывшим лицом, словно и не сознавая, что плачет. — А я так стараюсь. Одному богу известно как. Я забочусь о ней. Я ей покупаю… Господи, да она одета лучше всех детей на нашей улице. Какие у нее штанишки, красные и синие, с бабочками. Я читаю ей на ночь: «Очень любит наша Мэри делать все наперекор» и еще «Вот теперь ложусь я спать». А она никогда… Никогда…

Вспоминая тот день, я больше не удивляюсь, почему я посмел тогда ослушаться отца там, на продуваемой всеми ветрами главной улице поселка — хотя вряд ли она вообще заслуживала такое название, — под сенью убогой лавчонки и пивной.

Я и теперь будто вижу перед собой сплошную стену угрюмых лиц, таких непохожих на лица знакомых мне добрых, веселых людей. И теперь чувствую, как обожгла мне ухо тяжелая рука отца. И теперь помню ту бесконечную белую реку, до того тягучую и густую, что почва не могла ее впитать, — необычную белую реку, вырвавшуюся на волю из-под руки отца. И свои слезы, скупые и горькие, исторгнутые из глубин моей души отчаянием, когда, я увидел, как эти люди, беспредельно любившие землю и обильно поливавшие ее своим потом, чтобы она кормила их, решились на такой крайний, отчаянный шаг.

Накануне того дня я работал на сепараторе, и отец выбранил меня за то, что я не очень-то внимательно слежу за отделением сливок. Он никогда не изменял своей привычке все делать на совесть. А тут работа на совесть окупала себя с лихвой — мы получали надбавку за жирность, а значит, еще несколько центов к чеку, которого ждали всегда с таким нетерпением.

От волнения у отца дрожали пальцы всякий раз, когда он вскрывал конверт. Он чувствовал на себе наши напряженные взгляды, понимал, как матери не терпится восполнить подошедшие к концу запасы продуктов, из тех, что при всем желании не вырастишь на поле, совсем недавно отвоеванном у Большого леса. Мешок сахара и мешок муки, да и сами мешки пойдут видело — из них получатся брючки для моей сестренки Дульси или тряпка для вытирания оловянных мисок. Совсем немного светлой патоки — тонкой струйкой она будет стекать по краю ломтя хлеба или золотиться в тарелке с овсянкой. Пару фунтов жира для зажаривания в нем кроликов, которых я на досуге ловил в силки — хотя досугом-то меня жизнь особенно не баловала. И еще соли для засола телки или свиньи, тайком забитых и поделенных между поселенцами. Я догадывался об этом, хотя нас, детей, обычно отсылали куда-нибудь на время, чтобы мы не проболтались потом инспектору, когда тот пойдет рыскать по округе.

Сливки были предметом особой заботы, мы дорожили каждой их каплей, чтобы как можно скорее наполнить ими пузатые бидоны. Даже детям сливок не давали. Однако это не мешало нам испытывать некую причастность к тому торжественному моменту, когда бидоны опечатывали свинцовой пломбой, ставили их на телегу и они пускались в тряский путь через влажный от испарений лес к железнодорожной станции, а потом на далекую маслобойню.

Мне повезло куда больше, чем моей худенькой сестренке Дульси и несмышленому младшему братишке Хью. Я работал на сепараторе, который был куплен на деньги, вырученные матерью от продажи яиц, и мог сколько душе угодно погружать палец в серебристый чан, вытягивая оттуда золотисто-янтарные петли сливок и отправлять их в рот, не без риска быть пойманным отцом — у него руки, похоже, так и чесались задать мне хорошую взбучку.

Стоя у сепаратора в деревянном сарайчике и подолгу перемешивая молочную массу, я с восхищением наблюдал игру солнечных лучей, заглядывающих то в ведра или миски с молоком, то в бочонок с водой, где скапливались комариные личинки, то в сделанное из канистры из-под керосина и распиленное по диагонали корыто для мытья посуды с двумя отделениями; потом, спохватившись, я вновь сосредоточивал внимание на том, чтобы крутить ручку сепаратора ритмично — тогда струя сливок получалась не слишком широкой и не очень тонкой. Рука у меня ныла от боли, будто в нее заползла белая змея из распростершего свои коричневое лапы папоротника, что рос у могучего, словно покрытого испариной дремлющего эвкалипта. Стараясь согреться, я изо всех сил тер голые, потрескавшиеся и оледеневшие от холода пальцы ног о деревянную скамейку и крутил, крутил, крутил…