Кристофер Мур - Ящер страсти из бухты грусти

Тео отвернулся и двинулся к темной хижине, жалея, что дома его никто не ждет.

Проснувшись, Сомик увидел, что по дому разгуливает заляпанная краской женщина в одних шерстяных носках, за которые заткнуты колонковые кисти, раскрашивая ее икры охрой, белилами и какой-то желтоватой зеленью. Повсюду стояли холсты — на мольбертах, стульях, стойках и подоконниках. И все как один — морские пейзажи. Эстелль переходила от одного холста к другому с палитрой в руке, яростно врисовывая что-то в волны и пляжи.

— Вся вдохновенная проснулась, — сказал Сомик.

Сумерки уже давно спустились — они проспали весь день. Эстелль писала при свете пятидесяти свечей и оранжевого сияния, лившегося из открытой дверцы дровяной печи. К чертям цветопередачу, эти картины следует рассматривать при свете камина.

Эстелль оторвалась от холста и кистью подоткнула грудь:

— Незавершенка. Я знала, что в них чего-то не хватает, когда писала, но до сегодняшнего дня не знала, чего именно.

Сомик подтянул штаны и без рубашки прошелся среди картин. Все волны кишели хвостами и чешуей, зубами и когтями. С холстов сверкали глаза хищника — казалось, ярче свечей, их освещавших.

— Так ты на всех эту старушку пририсовала?

— Это не старушка. Это он.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. — Эстелль снова отвернулась к холсту. — Чувствую.

— Откуда ты знаешь, что оно такое?

— Такое, разве нет? Ведь похоже?

Сомик поскреб щетину на подбородке и задумчиво осмотрел полотно.

— Близко. Но это не мальчик. Это старая тварь, что за нами с Хохотунчиком кинулась, когда мы его маленького выудили.

Эстелль оторвалась от картины и посмотрела на него.

— Тебе сегодня играть надо?

— Немного погодя.

— Кофе будешь?

Он шагнул к ней, взял у нее из рук кисть и палитру и поцеловал в лоб.

— Вот это уж точно будет славно.

Эстелль прошлепала в спальню и вернулась в драном кимоно.

— Расскажи мне, Сомик. Что же там у тебя произошло?

Он уже сидел за столом.

— Мы, наверное, целый рекорд поставили. У меня все до сих пор саднит.

Художница невольно улыбнулась, но не отступила:

— Что у тебя тогда случилось, на протоке? Вы что — эту тварь как-то из воды выманили?

— Ты что себе думаешь, женщина? Если б я так мог, думаешь, лабал бы сейчас по клубам за выпивку да за процент с клиентов?

— Скажи — что ты чувствовал, когда эта тварь из болота полезла?

— Жуть.

— А кроме этого?

— А ничего кроме этого. Я все сказал. Страшно было — и всех делов.

— А когда мы сюда вернулись вчера ночью, ты же не боялся?

— Нет.

— И я не боялась. Каково было тебе тогда? До того и после того, как оно на вас кинулось?

— Не так, как сейчас.

— А сейчас как?

— Очень клево сидеть с тобой и разговаривать.

— Шутка ли. Мне тоже. А тогда?

— Не дави на меня, девочка. Я тебе расскажу. Но мне через час лабать, а я не знаю, получится или нет.

— Почему ж нет?

— Блюза́ на мне нет. Ты его согнала.

— Могу тебя на мороз выставить без рубашки, если поможет.

Сомик заерзал на стуле.

— Лучше кофе, а?

Вот, значит, набрали мы фору от того чудища, что нас за пятки хватало, тормознули мой «форд» модели «Т» и с Хохотунчиком вместе этого сома на заднее сиденье стали затаскивать. А у него хвост с одной стороны свешивается, а башка — с другой. Я ж совсем не того ожидал, на Хохотунчике блюза́ как не было так и нет, зато меня запаривает. Тут я понимаю, что к нам пять сотен баксов летит, и блюза́ мое сразу испаряется, как и не было никогда.

Я говорю: «Хохотунчик, я так полагаю — надо нам это дело отпраздновать: сначала вжарим как следует, а потом и кисок с Дельты мягоньких себе нароем. Чего скажешь?»

Старина Хохотунчик, как за ним это водится, писять на паперти не хочет и, поскольку горбатого могила исправит, говорит мне, дескать, денег-то у нас все равно шиш с маслом, а Ида Мэй, к тому же, никаких кисок к дому ближе чем на сто ярдов не подпускает. Но ему тоже не можется, я ж чувствую, и дело недолгое — скоро мы уже по проселку пилим к одному моему знакомому самогонщику по имени Элмор — он как раз пойло черномазому люду впаривает.

А у этого дедуси во рту два зуба как есть осталось, хоть и белый сам, и он ими скрежетать начинает, как мы к его крыльцу подваливаем. Раскипятился весь, берданкой машет, точно мы у него змеевик стырить прикатили. Я говорю: «Эй, Элмор, старина, как твои любезные сестрица с женушкой поживают?»