Александр и Лев Шаргородские - Бал шутов. Роман

— Яго! — мягко пояснил Главный, и, выкинув правую руку вперед, вдруг брякнул: Вся власть Советам!

Гуревичу, в общем, было все равно, куда ехать, главное туда — где не запрещают, где нет комиссий с дамочками и храпящим «гласом народа». Но он решил посоветоваться.

В то время в ленинградских театральных кругах ошивался некий американец Майк Спиц, которого все называли «Анкл Майк» и который писал диссертацию по Мейерхольду.

Спиц обожал Гуревича, все его постановки, и одно время даже думал сменить великого Мейерхольда на него.

Анкл Майк был долговяз, кое‑что кумекал по — русски и за театр мог предать родину и продать мать.

Они встретились в кафе «Север». Гуревич все поведал ему.

— Ви крейзи, — сказал Анкл Майк, — куда вас несет?!!

— Не знаю. Англия, Италия, США… Не знаю.

— Зачем, — спросил Майк, — Вай? Скашите мне — вай?

— За свободой, — ответил Гуревич, — вы ею надышались, а я ее не нюхал.

— И нэ нухайтэ! — сказал Анкл Майк.

— Как это?!

— Очень просто. Что такое свобода бэз мани? Насинг! Свобода без мани, — повторил Анкл Майк, — хуже неволи. А на сиэтре, май дарлинг, мани не заработаешь!

— С моим талантом?!

— С вашим, с вашим!

— А кем же, по — вашему, я там буду?

— Программирование знаете? — спросил Майк.

— Не обижайте, — попросил Гуревич.

— Тогда официантом, — сказал Анкл, — может, таксистом.

Гуревич вскочил.

— С моим талантом?! — вновь вскричал он.

— Сядьте, Гурвиц, — попросил Майк, — о вашем тэлаэнте никто не узнает. Нушен не тэлэнт, нужен скэндэл!

— Какой скэндэл?! — не понял Гуревич.

— Биг скэндэл! Будэт скэндэл — будут мани! Без скэндэла нэчего уезжать. Приедете со скэндэлом — будут пропозишен, будет паблисити, будут мани.

Гуревич задумался.

— Анкл Майк, — сказал он, — все мое творчество здесь — сплошной скандал. Что еще?

— Итс насинг, — произнес Майк, — итс сиэтэр скэндэл. Надо политикэл скэндэл, уорлд скэндэл.

— Что вы имеете ввиду? — поинтересовался Гарик.

— Угоните эрплейн, — посоветовал Майк, — и на нем прилетите.

— Вы пьяны, Анкл Майк, вам больше не надо пить. Поставьте рюмку.

— Я не пьяный, Гурвиц, я умный. Слушайте меня внимательно: различие между двумя нашими странами в следующем: если здесь вы делаете из Отелло еврея — говорит вся страна, если там вы делаете из Отелло еврея, или японца, или женщину, все равно — не замечает никто. Я боюсь, вы этого не вынесете. Здесь сиэтер — это лайф, там сиэтер — это насинг…

— Какого же черта вы занимаетесь им?!

— Я крэйзи, — пояснил Майк, — вы не заметили? В Америке, Гурвиц, сиэтром занимается два типа людей — крэйзи с мани и без. Я с мани!..

Он захохотал на все кафе.

— Короче, — он перешел к заключению, — у вас, Гурвиц, есть две возможности: или скэндэл, или программирование.

При последнем предложении Гуревич вздрогнул.

— Тэйк ит изи, — успокоил его Анкл Майк.

Идея, мелькнувшая у Главного, была, безусловно, гениальна, достойна его таланта.

На этот раз он решил доказать почти невозможное: что и Шекспир — графоман.

Видимо, невозможное дейстительно не существовало для этого человека. Отелло он вновь покрасил в черный цвет, Дездемоне придал что‑то старорусское, от Ярославны, а Яго сделал кучерявым. С горбатым носом. Картавым с легким шепелявинием, этаким Пиней со Жмеринского рынка. Короче, в новой концепции вместо Отелло евреем был страшный Яго. Руководителям это казалось интересным.

Старый Леви был убит. В разговоре с Отелло Главный просил его вставлять еврейские словечки, отвечать вопросом на вопрос, периодически вскрикивать «Азохун вей».

Леонид Львович часами просиживал под портретом Иегуды, жаловался, бил себя в грудь, проклинал власть и режиссера.

Галеви гордо молчал.

— Это международная обстановка, — объяснял он, — я не при чем!

А у Олега Сергеевича слабоумие. Но созвучное эпохе. Яго для него — Израиль, опутывающий своими коварными сетями народы Африки, освобождающиеся от колониального ига в лице Отелло. Ты понимаешь, Иегуда?

Иегуда молчал, и Леви начинал плакать.

Иногда его утешал Боря Сокол.

— Потерпи, Леня, — говорил он, — скоро все кончится и мы напьемся!

— Тебе легко говорить, — отвечал Леви, — у меня язва. Я больше трех дней попойки не протяну.

— А мы сделаем перерыв.

— Боря, — стонал Леви, — скажи мне, почему не любят евреев?

— А кого любят, Леня, — возмущался Сокол, — татар, хохлов, казахов?

Просто, когда не любят евреев — это антисемитизм, а когда других — это блядство.