Анатолий Афанасьев - На службе у олигарха

Всё произошло намного быстрее, чем я пишу, — цокающие звуки свинцовой капели, вязкие падения тел, и мгновение спустя на сцену выступило новое действующее лицо, чернявый громила в строгом вечернем костюме, улыбающийся, с непременным для всех сегодня пистолетом в руке. По мне лишь полоснул косым взглядом, отчего я ощутил лёгкий озноб, и весело обратился к Трубецкому:

— Ба-а, кого я вижу?.. Ты ли, Вован? Значит, всё такой же по-прежнему неугомонный? Ничего, это поправимо… Знаешь, я даже рад, что это именно ты. Если помнишь, за тобой должок…

Трубецкой, сидя на полу и радостно улыбаясь в ответ, потянулся за автоматом. Но чернявый (Мосол конечно) пальнул навскидку, и оружие Трубецкого, подскочив, отлетело к дивану.

— Не надо, Вова, не напрягайся. — Мосол подошёл ближе, поигрывая пистолетом. — Давай лучше поговорим напоследок. Каково быть ягненочком? Непривычно, да?

Трубецкой молчал, улыбка поблёкла, казалось, он вот-вот отрубится. Тёмное пятно на плече сделалось крупнее, расплывалось. Мне было не страшно, а как-то горько. Я понимал, что не успею вытащить пистолет. Мосол хоть и не смотрел на меня, но, конечно, не выпускал из поля зрения. В каждом его жесте чувствовалась звериная сноровка, какой у меня не было вовсе. Спасения нет, какого бы паралитика я ни изображал. Вопрос лишь в том, с кем он разделается с первым.

— Ведь знал, что придёшь за сестрёнкой, — вкрадчиво, ехидно продолжал Ашкенази. — Второй день жду, Вован. Чего ж так слабо экипировался? Привёл какого-то ханурика. Или за тобой уже никого не осталось, Вов? Раскусили тебя, да?

Трубецкой молчал, и это, по-видимому, начало раздражать триумфатора. Он придвинулся ещё ближе, почти навис над майором. В голосе зазвучало нетерпение.

— Что хочу спросить, Вован, — ты зачем дал показания? Надеялся, не узнаю? Карьеру делал, да, Вов? За счёт боевых побратимов?

— Какой ты мне побратим? — наконец отозвался Трубецкой. — Ты маньяк и сволочь. Но я тебя не виню. У тебя, Мося, психика разрушенная. Чеченский синдром. Тебе надо к доктору, вдруг подлечит. Можно к Патиссонычу.

Ашкенази ударил его ногой в раненое плечо, отчего майор совсем перевернулся и привалился к стене. Сидел в неловкой позе: одна рука заломлена за спину, сам весь перекошенный. Но в сознании. В момент удара (или мгновением позже) убийца перевёл пистолет в мою сторону, предупредил:

— Не шевелись, сучара!

Как будто угадал мои мысли. Я как раз хотел пошевелиться.

— Ну что, Вован, уважить тебя, а? — опять обратился Ашкенази к Трубецкому. — Всё-таки из одного котла щи хлебали. Чего тебе лучше? Пристрелить или ножичком уделать? А могу придушить, как шлюху. Чего выбираешь?

— Надо подумать, — ответил майор, слепо моргая.

— Было бы чем тебе думать, не валялся бы здесь! На кого замахнулся, Вова? Кого хотел наколоть?

— Мося, это беда.

— Ты о чём?

— Медицина перед твоей болезнью бессильна. Поможет только могила.

Хмыкнув, Ашкенази шагнул вперёд, но Трубецкой выпростал руку из-за спины, и с его ладони, словно луч света, спрыгнул клинок. Ашкенази качнулся в сторону, железо чиркнуло у него возле уха, пронеслось через комнату и вонзилось в перекладину книжного шкафа. Взревев от ярости, Ашкенази прыгнул и замолотил кулаками, как цепями, замешивая майора в кровавое тесто. Бил рукой и рукояткой пистолета, потом, видя, что враг не сопротивляется, наступил ногой на горло, на кадык и начал медленно давить, приговаривая: «Не больно тебе, Вова, не больно? Если больно, скажи…»

Увлечённый расправой, он на короткое время забыл про меня, и я сумел этим воспользоваться. До сих пор вспоминаю об этом с гордостью и уважением к себе. Я оторвался от стены и побежал через комнату (казалось, одолел целую милю), на ходу зацепил со стола бронзовый массивный подсвечник и, добежав, обрушил его на затылок палача. Ашкенази гулко крякнул и развернулся ко мне лицом. В его глазах сквозило изумление, смешанное с глубокой обидой. Он чудно хватал ртом воздух, словно не находил слов, чтобы высказать всё, что думает, о моём подлом поступке. Тем же подсвечником я ударил его в лоб.

Сперва он выронил пистолет, потом, печально закряхтев, разлёгся на полу.

Несколько минут я был словно не в себе, отрешённо любуясь делом рук своих. В чувство меня привёл голос Трубецкого:

— Помоги-ка сесть, Витя. — Я оторопело наблюдал, как из перекорёженного туловища высунулась голова и насмешливо сверкнул одинокий глаз.

Я помог. Трубецкой, цепляясь за меня, уселся, опёрся спиной о стену. Не мигая, разглядывал лежавшего рядом своего истязателя.