Анатолий Афанасьев - На службе у олигарха

Но первое, что предстояло сделать, — это всё же уточнить, здесь ли учитель. Одет Митя Климов был прилично: свитер с протёртыми локтями, старенькие линялые джинсы, куртачок из кожзаменителя, — на людях показаться не стыдно. Большинство руссиян донашивали военное обмундирование немцев времён первой мировой войны, щедрый дар Евросоюза, куда Россия входила на правах развивающегося туземного государства. Проблема была не в этом. Даже если его вдруг опознают, он сумеет ускользнуть. А вот не подведёт ли он Димыча публичным контактом? В чём Митя Климов плохо разбирался, так это как раз в тонкостях отношений между знатью, особенно в присутственных местах. Если он вызовет неудовольствие Истопника излишней настырностью, тот просто откажется ему помочь. Это в лучшем случае. Про худший нечего и думать, конец, как поётся в песне, у всех один — на братской свалке. Но выхода не было. Погоня поджимала, пятки горели, а не только подраненное бедро.

Жрать хотелось невыносимо.

Сделав последние два глотка из пластикового стаканчика (кажется, джин и водка), Митя вздохнул и потащился к двери. Пустой коридор освещен люминесцентными прожекторами, до лестницы на первый этаж метров десять. Но Митя на лестницу не пошёл, поступил хитрее. Добрался до мусоросборника и нажал кнопку вызова грузового лифта. Действовал по наитию. Чутким слухом улавливал разноголосицу увеселительного дома и, глотая слюни, представлял, сколько тут собрано вкуснейшей еды. Кроме того, дом был набит монетой, как раздутый каменный кошель. При других обстоятельствах Митя Климов, попав по случаю в столь шикарное заведение, нашёл бы, конечно, более удачное применение своим талантам, чем изображать крадущегося зверька.

На последнем, шестом этаже он вышел из лифта и очутился в просторном холле, уставленном мягкой мебелью, с кадками цветов по углам. В одном из кресел дремала, свернувшись калачиком, рыжеволосая девушка в жёлтом трико. Она выглядела так невинно, что у бедного Мити вдруг перехватило дыхание. Сцена была из другой, прекрасной жизни, про которую он давно забыл, вернее, которой никогда не знал. Девушка напомнила ему Мальвину из детской сказки. На звук прошуршавшей двери лифта она распахнула огромные синие глаза.

— Пятьдесят баксов, — сказала, зевнув, — и ни центом меньше.

— Согласен, — обрадовался Митя. — Но хотелось бы в кредит. Временные затруднения с наличкой.

— Ещё чего… — протянула девушка, но не договорила — в ту же секунду они узнали друг друга. Это была Даша Семёнова, его одноклассница. Умница, золотая медалистка.

Их выпускной класс был последний, на другой год все школы уже закрылись на инвентаризацию. Со всего района в нём набралось одиннадцать человек. И всем на выпускном вечере выдали по золотой медали, сделанной из папье-маше. Директор школы Пётр Иванович Сидоров выступил со странной речью, Митя до сих пор её помнил. Директор говорил о том, что если у их многострадального отечества ещё и осталось какое-то будущее, то это зависит целиком от образованных мальчиков и девочек, которым сегодня по шестнадцать лет. И медали, и речь директору дорого обошлись. На другой день он пошёл с ведром к колонке за водой, и его переехал невесть откуда взявшийся автобус «мицубиси». Митя помнил и похороны, и красивый синий целлофановый мешок, в котором опустили в землю директора-вольнодумца. На ту пору среди туземцев смерть давно стала такой же обыденной, как дождик либо утренние заморозки, но вот проводить Сидорова собрался весь его последний в районе десятый выпускной класс.

— Ты, что ли, Митька? — вскинулась Дарья.

— Ну я, а кто же?

— Да ты что! Тебя же миротворцы ищут. Весь город на ушах стоит. Ты чего натворил-то, Мить?

— Да на ерунде прокололся. С нюхачом выпил, ну и повязали. Вроде я против демократии… Слушай, Дашк, поможешь мне?

— Чем, Мить?

Её глаза, бездонные, как две проруби, блудливо сверкнули, и Митя понял, что это не та Дашенька Семёнова, с которой они когда-то отчаянно и бескорыстно обучались любви по учебнику Лахендрона. Мутантка, добытчица, стерва рыночная. Но это не имело значения. Вряд ли она его сдаст. У каждой переделанной, как и у него самого, оставался в душе огонёк, который никому не погасить. И те, в ком этот огонёк ещё тлел, свято соблюдали некоторые табу. Одно из них — ни за какие бабки не выдавать своих чужакам на расправу. Лучше сам убей. Другое дело, что с той минуты, как Дарья его узнала, она тоже очутилась в зоне повышенной опасности.