Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...

— Ужасно, ужасно,— вздрагивая, говорила Ба­бушка, она думала о враче.

Она думала, разумеется, и о своих дорогих, о Коль­ке и Леночке,— какими войдут они в жизнь, как по­ведут себя в минуту рокового выбора (а жизнь то и дело ставит нас перед выбором), какие стороны на­туры, добрые или злые, в них тогда проявятся? И как сделать так, чтобы добрые начала срабатывали в них автоматически, как у того профессора, который за­кричал из-под вагона, что вожатый не виноват.

А дети слушали все это, навострив уши.

В семье воспитывали детей внимательно.И нерв­ную систему их берегли, в частности, охраняли ее от телевизора, который одним уже шумом своим и мельканием вреден для глаз, для ушей, для бедной детской головы. Нет, в этой семье не допускали ча­совых сидений у этого ящика, он включался лишь в определенное время и на определенные программы. Родители не только боялись переутомления и ненуж­ной траты энергии, их тревожило и то, чтодети видят на экране.

В самом деле, входишь в квартиру и первое, что слышишь — тяжкий предсмертный хрип. Знаешь, что это телевизор — теперь в доме пулеметные очереди слышатся куда чаще, чем стук швейной машинки,— и все же неприятно.

— Что там?— спрашиваешь хозяйского сынишку, мальчика лет семи.

— Часового сняли.

— Как — сняли?

— Ножом зарезали,— и он беспечно бежит на кухню перехватить чего-нибудь съестного, а потом опять к телевизору — и надежде и тут перехватить, но уже какую-нибудь духовную ценность. В одном фильме, явно рассчитанном на очень юного зрителя, есть такой эпизод: положительные герои врываются в дом, где засели враги, открывают дверь — из-за нее вываливается стоячий труп. «Отвоевался»,— с удов­летворением и насмешкой говорит один из героев. Ребята всегда играли в войну, испокон веков в при­ключенческих книгах герой пробивался сквозь ряды недругов, которые, как снопы, валились направо и налево — они были условны и бестелесны, эти враги, .в воображении ребенка не было ни крови, ни пред­смертных судорог. Нынче экран стал конкретен, телесен, мы близко видим лицо умирающего, в дви­жении, в цвете, течет живая кровь (ее сейчас хорошо имитируют и отнюдь не жалеют). В одном тоже рас­считанном на юную душу фильме враг, порубленный героем, падает с седла, и объектив, приближаясь, дает нам возможность рассмотреть рассеченную саблей спину (ведь это уже морг, а не искусство).

Жестокость на экране страшна не только дур­ным примером (хотя и это очень серьезно — спро­сите у практических работников милиции и про­куратуры, они расскажут, какие обратные инсце­нировки — с экрана на жизнь — время от времени происходят). Жестокость деформирует сознание.

Жаркий летний день (реальный, а не в кино). Берег реки, пологий склон, густо заросший. Кача­ются высокие травы, всеми красками горят цветы, жужжит склон и звенит. Вниз по тропинке поспе­шают ребятишки лет одиннадцати-двенадцати, босые, белоголовые, в выгоревших порточках — Бежин луг! Они меня обгоняют, и я слышу их разговор о каком-то зловредном Василии Федоровиче.

— Что же с ним делать?— спросил один.

— Как что? — удивленно и быстро ответил другой.— Убить.

Уверяю вас, это было сказано весьма серьезно. Тут и я их обогнала, чтобы увидеть лицо этого маль­чика — какое это было недетское, выжженное лицо! Немало, должно быть, пришлось повидать в жизни этому мальчику, прежде чем его лицо стало таким, но и экран тут, разумеется, поработал, расшатывая основы сознания, ломая нравственные барьеры, если только они были выстроены в этой душе, и великую заповедь «не убий». Этот парнишка видел и труп за дверью («потеха!» — сказал ему экран), и пытки сколько угодно (тут наши кинематографисты просто мастера), и кровь. Как разобраться детскому умишку, почему в кино врагов убивать можно, а в жизни нельзя? Да и что такое враг? Ведь этот ребенок но видел ни белых, ни фашистов, они для него враги условные, его ненависть к ним умозрительна, зато соседский Славка, который взял у него кассету и не отдал или смертельно обидел его каким-то образом (или тот же неведомо чем прогневивший его Василий Федорович) вызывает у него куда более жгучую ненависть. А уж когда он подрастет, начнутся ро­маны с их ссорами и ревностью, тут уж страсти и вовсе пылают — почему нельзя убить Славу, если он отбил у него девушку?

Словом, поскольку у родителей и Бабушки не было уверенности, что телевидение отдает себе ясный отчет в том, как влияет экран на детское сознание, они поставили его программу под собственную цен­зуру, не обращая внимание на вопли жаждущих зре­лища ребят, которые жаловались, что все кругом смотрят самое интересное, все ребята, одни они ни­чего не видят.