Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...

Во имя справедливости учительница, которая забыла алгебру, должна была бы понять, что это именно она виновата в конфликте, и с возможным тактом признать свою ошибку (тогда и родителям легче было бы поддерживать ее авторитет). Именно во имя справедливости мать должна вставать на защиту своего ребенка — повторю, не против учи­тельницы, а во имя справедливости,— такую пози­цию поняли бы все, и взрослые, и дети. Но если ре­бенок чувствует, что против него сплоченный союз взрослых — союз во что бы то ни стало, независимо от справедливости и даже вопреки ей,— он может от­ветить на это самым неожиданным образом. Потеря­ет уважение и доверие к взрослым (даже к взрос­лым вообще), замкнется, затаится, порвутся тогда с ним все связи; может ответить и каким-нибудь от­чаянным взрывом, погибельным — и такие слу­чаи бывали, когда дети, окруженные враждебным кольцом, лишенные поддержки, решались на отчаян­ный шаг. Надо помнить, что сознание ребенка от при­роды сужено и легко может затянуться смертельной петлей.

Там, где родители имеют дело с умным, тонким, сердечным педагогом, единство авторитета возни­кает само собой. Ну, а что им делать, если судьба на несчастье нанесла их на властную, деспотичную учительницу, которая, кстати, с родительским ав­торитетом как раз и не считается? Иные отцы и ма­тери в тревоге, в страхе (ведь от нее зависят отмет­ки в аттестате и характеристика!) начинают заискивать (и даже, увы, бывает так, что и задари­вать); поспешно вступают в родительский коми­тет, не для того, чтобы помочь школе, которая так- остро нуждается в помощи, но для того, чтобы за­ключить с учительницей еще более тесный союз. Другие, не выдержав, вступают в борьбу, жалуют­ся директору или в роно, стараясь, однако, чтобы об этом не узнали дети. Родители Аннушки избра­ли прямой путь: сказали девочке, что учительни­ца не права в своих математических утверждениях и несправедлива по отношению к ней, Аннушке, а следовательно, и поддаваться ей не нужно. И Ан­нушка не сдавалась.

Нелегка стала ее жизнь — как ей, маленькой, было устоять в борьбе с опытной взрослой и власт­ной женщиной. Двойки на беднягу так и сыпались, замечания и выговоры перед всем классом следова­ли один за другим. Аннушка глотала слезы, но оши­бок своих не признавала. Конечно, родители пыта­лись связаться с директором, добиться его помощи, но в конце концов взяли девочку из школы. Этот путь — сопротивления — был более достойным, чем то жалкое родительское подобострастие и за­искивание, которое тем более опасно, что дети могут перенять его у взрослых. И уж во всяком случае де­вочка не чувствовала себя одинокой в этой борьбе — родители ее не предали. Но все же сам экспери­мент был опасен — непосильностью такой борьбы. Для детской нервной системы.

Видите, мы наугад взяли два вопроса, казалось бы, сравнительно несложных и ясных,— о материн­ской любви и авторитете взрослых — и тотчас ока­зались в гуще противоречий, а непреложные по­стулаты при ближайшем рассмотрении потеряли свою непреложность. Но ведь противоречия начинаются в семье с первого ее шага и как бы заложены внеес самого ее начала.

Семью основывают двое, полюбившие друг дру­га,— бывают, конечно, отклонения, особенно когда речь идет о поздних возрастах, где разного рода со­ображения и расчеты играют большую роль, но в подавляющем большинстве своем браки основаны на влюбленности. И сразу же возникает роковой вопрос: полюбили они друг друга или только влюб­лены, вопрос, на который никто никогда ответить не может, потому что влюбленные сами этого не знают.

Влюбленность — состояние удивительное, это великолепная вывихнутость из обычного самоощу­щения, поразительное беспамятство, которое обо­стряет зрение, слух и ум; некий свет, заново оза­ряющий жизнь, огонь, которым один от другого не­престанно зажигаются, от которого расцветают дарования; ярче становятся люди, тоньше, богаче, а их неизвестно откуда взявшаяся способность мгновенного взаимопонимания, сверхпонимания уже граничит с телепатией, невероятностью, чудом.

Помните объяснение в любви Левина и Кити? Что помогало девушке мгновенно понимать значение слов, которые Левин обозначил одними лишь пер­выми буквами? А ведь в основе этой сцены лежит подлинное объяснение Толстого с его будущей же­ной, их разговор, еще более странный и с позиций обычной жизни вовсе не объяснимый, потому что юная Софья Андреевна (она сама рассказала об этом в главе своих воспоминаний «Что писал мелок») читала текст, несравненно более сложный, чем тот, который читала Кити. Вот эта поразительная сцена.