Марчин Вроньский - Нецензурное убийство

«Самоубийц любит», — мысленно повторил Мачеевский и вдруг ударил кулаком по столу. Невероятно, он, должно быть, получил по голове от Леннерта, если только сейчас это замечание помогло ему разглядеть смысл новой мозаики. А ведь она была очень простая! Томашчик схватил Закшевского, Закшевский слил ему, что видел Гайец. Услышав это, Томашчик наверняка весь покрывается холодным потом, потому что знает о ком-то, кто будет весьма недоволен появлением неожиданного свидетеля. Хватается за телефон, и через пару часов Гайец погибает.

— Кто еще знал, что ты его ведешь? — повернулся к Вилчеку младший комиссар. Тем временем в голове у него, как шестеренки какого-то механизма, прокручивались факты и фамилии: Биндер, Ахеец, Ежик, Гольдер, теперь Томашчик… Тут машина застопорилась: в шестеренках явно не хватало пары зубцов. Клозетная порнография из «Выквитной» не проясняла, кого предупредил политический следователь. Ахейца, Гольдера?! Томашчик больше всего ассоциировался у Мачеевского с Ежиком; эти двое, несомненно, были из одного теста, но с цензором поговорить бы уже не удалось — разве что с помощью спиритического сеанса.

— Кто знал?… — задумался агент. — Ну, вы, комиссар Крафт, я… Больше никто… Да, пожалуй, что никто.

— Никто?! — рявкнул Зыга. — Уж я этого коммуниста прижму! — Он схватил с вешалки пальто и шляпу.

— Но в чем дело? — только и успел спросить заместитель.

— Еще не знаю. Буду через час!

— Салют, Юзек. — Мачеевский расстегнул пальто и сдвинул шляпу на затылок. Дверь камеры закрылась у него за спиной.

Закшевский сидел на табурете за старым столом, который, наверное, служил заключенным еще при царе, и что-то писал химическим карандашом на бумажном бланке.

— Салют, — кивнул он. — У тебя был очень удивленный вид, когда мы встретились в комиссариате.

— Крыло, правда, северное, зато отдельная камера… — Младший комиссар огляделся, как гость, оценивающий только что снятый номер в отеле. Посмотрел в зарешеченное окно. — О, с видом на синагогу! Даже бумагу и карандаш тебе выдали. Сам видишь, какие мы гуманисты. В Советах ты как политический подбирал бы уже зубы с пола.

— Буржуазная пропаганда! — рявкнул поэт. — Почитал бы лучше, что пишет Джордж Бернард Шоу.

— Старая российская школа, — поморщился Зыга. — Ему показали то, что сами хотели. Слыхал, наверное, про потемкинские деревни? Но я не ради пустой болтовни… — Он подошел к столу. — Что ты там калякаешь?

— Я не хотел болтать с Томашчиком, и он мне велел самому написать показания. Ну, вот я и подарю ему мой поэтический манифест.

— Покажи.

Среди перечеркнутых слов, нарисованных быстрыми штрихами голых женщин и воистину дадаистических узоров Мачеевский вычитал несколько законченных строф:

И дальше — написанное в уголке страницы, наверное, отрывок другого стихотворения:

— В пен-клуб тебя никогда не примут, — пробормотал Зыга.

— А ты в этом особо разбираешься! — махнул рукой Закшевский.

— «Дулом — стишки»? Или это: «полиция не поможет»?! Как ты низко пал, Юзек. Коммунизм из тебя все мозги высосал.

— Ты сюда рецензировать пришел? — спросил задетый за живое поэт. Сгреб бумаги и перебрался на нары.

— Два вопроса. — Младший комиссар сел рядом с Закшевским. — Во-первых, извини, что мне не удалось тебя отсюда вытащить. Но каким образом Томашчик сумел тебя схватить?

— Моя вина, моя вина, моя величайшая вина, — ударил себя в грудь арестант. — Как в варшавском шлягере о Фелеке Зданкевиче. — И принялся напевать, немного меняя слова:

— Что-то ты слишком веселый для арестанта! — резко оборвал его Зыга.

Закшевский умолк и волком уставился на младшего комиссара.

— А что тебя волнует? — спросил он наконец. — На меня женщина настучала, твоей вины тут нет. А если тебе от меня что-то надо, то тут говорить не о чем. Мы квиты.

— Не до конца!

Мачеевский внезапным броском повалил поэта на нары и придавил его к стене. Закшевский пытался отбиваться вслепую, но с лицом, втиснутым в пыльное одеяло, не мог шевельнуться, терял дыхание.