Ирина Ратушинская - Наследники минного поля

Выступала так она недолго: через пару дней прошел слух, что румыны, то ли немцы, повесили трёх человек. Коммунистов, то ли просто первых попавшихся. Прямо на базаре. Этому ещё особо не верили, но очень скоро разнеслась весть о пороховых складах, что на Люстдорфской дороге. Что туда загнали наших пленных (а другие говорили, что евреев), облили бензином и сожгли. Две с половиной тысячи. Это было до того немыслимо, до того невозможно было человеческому уму такое сочинить, что не оставалось сомнений: это правда. Сожгли. Живыми.

А на улицах и вправду появились немцы: они были в серой форме, в сапогах и с нарукавными повязками. Эти у прохожих, где какая улица, не расспрашивали, документов не проверяли, противотанковые ежи с дороги в сторонку не утаскивали. А ходили себе просто так. Очень уверенно. Со свастиками на повязках.

Появились новые газеты, где Одесса называлась частью Транснистрии. Такое слово только румыны могли выдумать, но было как-то не смешно. В газетах были указы новой власти: коммунистам немедленно явиться… служившим в советской армии немедленно явиться… за укрывательство расстрел… евреям явиться… Было ещё объяснение, кто такие евреи: независимо от вероисповедания, все, имеющие по мужской или по женской линии евреев в родословной.

Анна привела Алёшу к Мусе ночевать. Они и раньше подкидывали друг другу на ночёвку детей. Квартиры обе на первом этаже, только двор перейти. Тогда у одной руки развязаны, а дети даже довольны: компания — не разлей вода.

Анна была не на шутку испугана, потому что с утра в дверь заколотили, а когда она открыла — там стоял румынский офицер со стеком. И с ним ещё один, тоже в форме, но, кажется, солдат. И они вошли в квартиру, как к себе домой. Офицер, правда, поклонился, и что-то сказал по-румынски, так что Анна ничего не поняла. А потом, поколебавшись, попробовал на вполе сносном французском языке и явно обрадовался, когда Анна кивнула. И объяснил: их часть расквартровывают в этом квартале. И он будет на постое в этой квартире. У Анны, то есть. Он огорчен, если доставляет неудобство, но мадам понимает: война есть война. Он надеется, что они будут добрыми соседями. А денщик (этот солдат был денщик) уже затаскивал в "тёплую" комнату мешки и патефон. На обе комнаты офицер не претендовал: "холодную", проходную, он оставлял Анне. Сказал, что разрешает ей забрать нужные вещи из его комнаты и из кухни, но мебель просит без разрешения не выносить. И просит оставить денщику что-нибудь из посуды, чтоб варить пищу.

Алёша смотрел на этого вежливого офицера волком, а когда тот попытался погладить его по головке — отскочил, как укушенный. Так что Анна немедленно увела его к Мусе: от греха подальше. Алёша тоже знал французский язык вполне сносно.

— Алёша, сынок, мы потом подумаем, как быть. Я же не могу его выгнать, мальчик мой, как ты не понимаешь? Я тебя прошу: никаких выходок, будь очень осторожен. Они людей убивают, понимаешь? Не скажи лишнего, не фыркай.

— Да, а он будет меня трогать за голову?

— Он не хотел ничего плохого, видит — ребёнок, ну и погладил.

— Я ему покажу ребёнка!

Тут вмешалась Муся. Она Анну уважала: и образованная, и старше насколько, и манеры… Настоящая дама, хоть и не скажешь, что ей уже за сорок. Анна была сильная, умная, с ней Мусе хорошо было чувствовать себя чуть не девочкой: обожать и слушаться, а зато ничего не бояться, пока Анна рядом. Но иногда хорошие манеры — хуже слабости. Особенно с пацанами, они разве понимают хорошее обращение? Я тебя прошу да пожалуйста…

А полотенцем по морде? Ишь, рожу скривил. На родную мать.

Муся загорелась своим неистребимым румянцем, с которым даже рытьё окопов и жидкая мамалыга ничего не могли поделать, и возмущённо хлопнула ладошкой по комоду:

— Да что ты его уговариваешь, как маленького. Двенадцатый год лбу здоровому! Покажет он этому румыну, паршивец! А маму твою повесят в Алексеевском садике, да? А ты, как моя Маня, увидишь виселицу и будешь спрашивать: "это что, качели?" Ты этого хочешь, обормот?

Она взяла Алёшу за щёки и повернула его лицом к себе:

— Ты за маму ответчик, дошло? И никто теперь не смотрит, кому сколько лет. А если этот румын думает, что ты деточка сопливая — то и хорошо. И французского ты не знаешь, понял? И ничего ему не говори, строй дурачка. А если услышишь что-то важное — скажи маме или мне. Кто их знает, что они собираются делать. А мы будем знать раньше всех, если ты не будешь идиотом. И никаких фокусов, ясно? Ты обещаешь?