Ирина Ратушинская - Наследники минного поля

— Во, спасибо, Алёшка. Эх, жаль, что у меня ничего не болит.

— Типун тебе на язык. Вот так эта насадочка снимается, смотри.

— А у мадам Званской, ты не знаешь, радикулит прошёл?

Ну, повело человека, что ты скажешь. На всю голову.

Петрик накнокал одну комбинацию, от которой дух захватывало и уши закладывало: до того проста и прекрасна. А когда дух захватывает — торопиться не надо. Думать надо: не погореть бы. Сколько нашего брата горело на повышенном чувстве прекрасного! Думать Петрик любил в трамваях, на базарах, на пляжах — в общем, чтоб чувство прекрасного уравновешивалось чувством реальности. В антикварном чиппиндейловском креслице такое равновесие не достигается почему-то. Вразнос можно пойти в таком креслице.

Так что он лежал на брюхе посерёдке Аркадийского пляжа и лениво крутил транзистор. Рядом орало чьё-то дитя: то ли хотело мороженого, то ли не хотело курочку. На подстилку Петрика наступила проходящая тётка с формами броненосца «Потёмкин». Чей-то мячик влетел бы ему в ухо, если б оно не было прикрыто транзистором. Принявший удар на себя верный «Сони» заскулил, что ему сбили настройку. Петрик кинул мячик обратно и рассеянно крутнул колёсико.

— Говорит Иерусалим. Радиостанция «Голос Израиля». Чрезвычайное сообщение.

Лежавший рядом мужик в выгоревшей панамке дёрнулся к Петрику:

— Что?!

Глаза мужика загорелись лихорадочно и истомно, он приник к Петриковому транзистору с другой стороны. Они дослушали всю передачу, стали шарить по другим волнам, поймали «Би-би-си», дослушали, опять стали шарить. С пляжа они ушли вместе, пошатываясь от впечатлений. Впечатлениями надо было делиться, так что в тот же вечер Петрик сидел у Бори на переполненной кухне, не успев ни с кем толком познакомиться. А Боря, так и не снявший панамку, разливал «Рожеве мицне» по каким попало сосудам, переплёскивая от эмоций поверх краёв, себе на летние брюки.

— Лехаим!

И подхватило Петрика событиями, и завертело. В нём просыпалась кровь древнего народа-победителя, советская интернационалистская дурь пеленой спадала с его прозревших глаз. О, это было время откровений и восторгов: Газа… Эль-Ариш… Где Эль-Ариш на карте? Советское радио бубнило про израильскую агрессию и про данный решительный отпор. У Петрика падало сердце: неужели взяли Тель-Авив? Нет, не взяли. Хрен возьмёшь, знай наших! Вооружённая чуть не одними автоматами «узи» маленькая страна, как библейский Давид, побеждала врагов, и это была его, Петрика, страна! Обетованная.

Друзья видели, что с Петриком делается. Трудно было бы не заметить. На день рождения к Свете он принёс список великих евреев, чтобы все поразились. Он рассказывал Мише про праздник Пурим и пытался научить Лену печь «амановы ушки». Он жаждал познакомить Мишу со своими новыми друзьями, упрекал его за уклончивость и нежелание учить иврит — словом, последовательно проходил все стадии крепнущего еврейского самосознания.

Лялечка особо не тревожилась: Петрик такой увлекающийся! Это от избытка энергии. Она понимала, что тост «следующий год в Иерусалиме!» не более, чем тост: кто туда Петрика пустит? В Иерусалим… А стало быть, и волноваться незачем. Пускай блажит. Разве ей трудно научиться делать цимес? Патриотическая идея: сделать следующему сыну обрезание — рассосалась естественным путём. Потому что родилась девочка Сонечка.

Яков тоже только посмеивался, но в дискуссии не вступал. Израиль был для него всё равно, что Марс. Единственное, что он усвоил ещё в юности из коммунистической доктрины — это то, что национальность роли не играет. Всё остальное отверг, а этого держался. Всю жизнь. И детей так учил. Это у Петрика временная дурь, думал Яков.

Как бы не так, думал Петрик. Долго же его морочили, пока он не понял, что к чему!

Что ж, это и по всей Одессе шло, и по всему Союзу, а может, и за пределами. Это ощущалось. И для друзей было узнаваемым, хоть и по-новому идущим процессом: жизнь снова норовила развести их по мастям. И, глядя на Петрика, можно было предполагать, что это наконец удастся. Впрочем, глядеть на Петрика особенно не приходилось: они его почти не видели в последнее время. Он больше в других кругах вращался. Петрик уходил от них, и с этим было ничего не поделать. Что ж, удачи, Петрик! Потому что каждому своя судьба и своя вольная воля.

Света с Алёшей пили чай у старших Петровых. Чай заваривали слабо: у Павла шалило сердце последние месяцы. Отяжелевшее его лицо сохраняло, однако, генеральское выражение. В артучилище он больше не преподавал: ушёл на пенсию вчистую. Всё время уделял Катьке и Пашке. Какие-то у них были свои разговоры, уроки французского, чтение назначенных дедом книг. Они его обожали, готовы были ходить по струнке, обливаться холодной водой и учить неправильные глаголы. Только бы дед время от времени раскладывал перед ними ордена и отдельно самый главный — солдатский Георгий, и снова рассказывал, как он, будучи штрафником ещё, отбрил самого Жукова: не один он, мол, георгиевский кавалер, ещё и других не всех перебили. И как Жуков его вытащил из штрафбата, и как вместе шли они по Европе, и какая она, Европа. Получалось, что в подмётки не годится она Росиии, нету в ней ни крепости, ни настоящей души.