Ирина Ратушинская - Одесситы

Яков не знал, что как раз в тридцать восьмом, после устранения всесильного Ежова, обратно мощному потоку в лагеря, был и неожиданный скромный противоток: таких вот освобождений. Это продержалось всего год, и противоток иссяк так же загадочно, как появился. Так или иначе, а именно Якова угораздило в него попасть. И теперь он — как с того света — возвращался домой. Перевод был немалый, и деньги на проезд ему дали, как оказалось, с избытком. Может, и глупо тратиться, может, Муся влезла в долги или собрала последнее? А, ерунда! Он же восстановится на работе. Выкрутимся как-нибудь. И с зэковской беззаботностью он купил еще в ленинградском Гостином дворе порядочный костюм и шляпу. Ему невыносимо было появиться домой в облезлом бушлате со споротыми номерами, неистребимо воняющем кислым тюремным запахом. И шоколаду купил, тяжелые плитки с медным всадником на золоченой обвертке.

Поезд подходил к Одессе утром. Не реагируя на возмущенный гул из тамбура и даже стук в туалетную дверь, Яков с особым тщанием выбрился, наодеколонился и внимательно разглядел бледную полосу шрама на подбородке. Он заработал ее еще на пересылке, и вовсе не в драке. Просто выпер вдруг невероятных размеров фурункул, и бывалый зэк из их же этапа великодушно взрезал его бритвенно острым воровским «пером». Щедро полоснул, что говорить. А, ничего: мужчину шрам только украшает. Жаль, волосы «под Маяковского» — да где ж им было за одиннадцать дней отрасти? Яков вдруг засмеялся и скорчил рожу. Он знал этот хмель возвращения. Даже когда просто подъезжаешь к вокзалу из командировки или еще откуда. С Одессы-Товарной — уже мальчишеская легкость, и хочется болтать глупости, и почему-то ждешь чуть не фейерверков. А выйдешь — и так все обыденно, и дождик какой-то сиротский. И сам чувствуешь себя сиротой, вернувшимся в родные края босиком, со сбитыми в кровь ногами.

— Совесть надо иметь, гражданин! — справедливо облаяла его истомившаяся в очереди обширная тетка, когда он наконец вышел из вагонного туалета.

Яков повинно прижал руку к сердцу, сдул с пиджака пушинку и, провожаемый нелестными пожеланиями, проследовал в купе за плащом и шляпой. Он не помнил, как добрался домой. Только все считал, по суеверной детской привычке, львов на домах и каменных оградах. И привычно сжульничал, присчитав скульптурных льва и львицу из городского сада, хотя из запотевшего трамвайного окна с налепленным «счастливым» билетом их не было видно.

Правильно ли, что он не дал Мусе телеграмму? Эгоист паршивый, любитель эффектов. А вдруг — никого дома, а ключей же у него нет. Вот и танцуй тогда, муж с того света, у собственной двери, под декабрьской слякотной крупой. Смешная проблема: да он хоть весь день протанцует! Т а м — он старался не думать о Мусе и детях, иначе б не выдержать. А теперь — накатило. Он вспомнил любимую Мусину хохму. С того тридцать третьего, куда бы она его не провожала, хоть в поход с пионерами — обязательно повторяла ворчливо:

— Опять в подоле принесешь!

Дома оказалась не только Муся, немедленно повисшая на нем с горьким плачем, но и почему-то Анна Тесленко. Она, конечно, сразу тактично распрощалась. Но ее странное присутствие добавило Якову неловкости к и без того бестолковому моменту встречи.

Только вечером, когда обалдевшие от события и ленинградских подарков дети были уложены, а Муся, попривыкнув, перестала то и дело вцепляться в его рукав, Яков услышал тому объяснение:

— Анечка? Это ж наша соседка, из двадцать девятой квартиры! Ты ее и не знаешь почти. А такая чудная, чудная женщина оказалась. Я не знаю, что б я без нее делала. И муж у нее — такой необыкновенный человек. Тебя как взяли — я вообще чуть с ума не сошла. На работу — кто меня, жену троцкиста, возьмет, а на книжке у нас — сам знаешь. Сижу, реву как идиотка, и Сема со мной ревет: его в школе из пионеров исключили. Отправила малых к Циле и реву.

Яков гладил ее плечи и волосы и слушал, как Муся с Анной «через детей познакомились», какой интеллигентный мальчик их Алеша и как опекает во дворе Маню с Петриком, как Анна с Павлом сразу одолжили ей денег и никогда назад не взяли, и «в разум привели» — что нельзя отчаиваться и надо жить. И как она жила: Андрей Семеныч помог с работой, устроил в прачечную — тут же, на углу, а через месяц сам сел. А она еще обиделась, что он был такой необщительный и поскорее ее выпроводил. Наверно, он уже чуял, а она, дура, не поняла. Но из прачечной ее уж не выгнали. Теперь захочешь — не уйдешь, и место не сменишь. Закон. Что там Яков знает — ничего он не знает! Такие пошли строгости: за двадцать минут опоздания — по указу — под суд! Борин старшенький попал: пути снегом замело, и трамваи стали, а он — аж на заводе Марти! Опоздал, конечно. Их больше двадцати опоздало, кто из города добирался, и был процесс — показательный. Всем по сроку. Как саботажникам. Рита совсем старуха стала, не узнать.