Ирина Ратушинская - Одесситы

— Гражданин следователь, я готова чистосердечно, в письменном виде изложить свои взгляды. А дальше судите сами.

Следователь готовно выдал ей ручку и бумагу, и она изложила. Этот допрос затянулся: молодой следователь выразительно поглядывал на часы, а потом и поторапливать стал, но Римма все писала.

— Позвольте мне изложить все как есть, иначе мои показания будут неполны.

Это становится забавным, думала она: подозреваемая сама на себя пишет дело, а следователь пытается ее удержать. На свидание спешит, что ли? Ничего, юноша, дело важнее. Подождете — и ты, и твоя девица. И, раз партия, которой она отдала всю себя, так с ней обходится — Римма изложила все. Это последнее, что она может сделать для партии — указать на ее ошибки. Адресовала она свои показания своеобразно: письмо товарищу Сталину. Все документы должны подшиваться в дело, правила для всех одни. Пусть попробует этот следователь затерять — своих не узнает. Его тоже есть кому контролировать. И уж изложила все: и что никакой Яков не троцкист — по недостатку политического чутья, и что осуждение товарища Троцкого — интрига каменевско-зиновьевского блока, и что массовые аресты преданных коммунистов — самоубийство партии. Должен же кто-то удержать страну на правильном, большевистском пути!

Следователь поморщился, увидев заголовок. Но спорить не стал, отправил ее назад в камеру. Римма не спала эту ночь, все вспоминала, что надо было бы написать еще. Или иначе. Хорошо, она не наивная. Пусть это письмо к Сталину сейчас не попадет. Но потом, позже, прочитает же кто-то протоколы допросов и поймет ее правоту! И получится, что не зря она все-таки погибнет. А — защищая интересы партии от ее врагов, прокравшихся в самый Кремль. То ли от возбуждения (ее била дрожь`, то ли еще от чего, она то и дело бегала к параше. Может, застудила мочевой пузырь? Тут холодно. А, все равно! Как приятно не волноваться больше за свое тело!

Через два часа после подъема засерело наконец за крашеным под гороховую кашу щитом, заграждающим окно. Римма равнодушно слушала перебранку спекулянтки, назвавшей этот щит намордником, и коммунистки Клавдии Мироновны, запрещавшей так его называть. Есть официальное название — заградительный щит, а все прочие словечки — глумление над следственными органами. Вечно этой Клавдии больше всех надо, безразлично подумала Римма. И сама себе удивилась: рассуждает, как Яков. А впрочем, неважно. Все, что могла, она уже сделала, и нет больше у нее никаких долгов. Даже перед партией.

Она удивилась, когда ей дали только пятнадцать лет. Следствие ее было недолгим, и ее не били. Но жаль, что этап пришелся на весну! Что-то с ними делали: бесконечно строили, пересчитывали, везли в закрытых вагонах. Но в щели этих вагонов прорывалась весна — тонким, тонким запахом. И сильным: он тревожил ноздри сквозь всю этапную вонь. И на стоянке, перекрикивая волновавшихся без воды заключенных, нежно звала кукушка. Может, от ее крика в соседнем вагоне возник бунт, и там стрелял конвой, пока все не стихло. Римма не удивилась: от кукушки этой можно было с ума сойти. Она вдруг почувствовала, как яростно захотело жить ее обреченное тело. Ей самой приходилось делать усилия, чтоб не биться в дощатую стену вагона. Видимо, то же было и с другими. Во всяком случае, все переругались, а две уголовницы с воем вцепились друг другу в волосы.

Эта весенняя этапная мука была хуже голода и тюремных мерзостей. А мерзостей хватало. Римма радовалась, что у нее с собой не было вещей: все равно на этапе отобрали бы. А эти дезинфекции на пересылках, когда мужик-санитар с хладнокровием машины сует тебе, раздетой, вымазанный зеленым мылом квач между ног! А гнусные эти собаки, которых, стоит колонне замешкаться, спускают рвать замыкающих! А самая жуткая, последняя пересылка — уже на месте. Прибыл женский этап! И уж что над ними выделывали, пока не развезли по лагерям — Римма знала, что никому никогда не расскажет. Она не могла себе простить, что еще жива. Но на Колыме с этим было просто: не хочешь жить — не засти свет. Другие хотят. Римма не вступала в конкурентные отношения с этими другими ни за место в санчасти, ни на кухне, ни в художественной самодеятельности, где были все-таки шансы выжить. Только молча дивилась: неужели и вправду хотят?

Коммунисты помогали друг другу и здесь. Возможности устроиться получше были. Но Римма, с ее неукротимым характером, к осени была уже на лесоповале. Брезентовые палатки обкладывали снегом, и затвердевшая корка хорошо держала тепло. Греться к кострам подпускали только бригады, выполнившие норму. И Римма оказалась — в «гиблой»: они не выполняли почти никогда. И — то ли от урезанной пайки, то ли от близости последней черты, с которой уже не передумать — еще раз взбунтовалось ее тело. Захотело сытости, и тепла, и чтоб не было вшей, и — почему-то — туевых шишечек, пожевать. До одури, до постыдной жалости к себе. Хорошо, конвойный помог: походя пнул валенком по пояснице, когда их строили. И сколько-то раз пакостно назвал, пока она подымалась из снега.