Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита

Лидка закрыла уши подушкой. Я взял у нее учебник.

— У вас что, извлечение корней? Давайте помогу…

Лидка обрадовалась.

— Вот спасибо! Сама бы я не справилась. А Жанна знает, но помогать ей лень.

Старший дружинник нерешительно кашлянул.

— Ну, мы, наверное, пойдем. Чего тут… Ситуация нам давно уже известна.

— Идите, догоню, — кивнул я. Мне все же хотелось еще поговорить с Жанной.

С корнями я управился в рекордно короткое время.

Лидка вытаращила на тетрадку глаза, как на чудотворную икону.

— Вот это у вас голова-а! — протянула она с детским восхищением. — Не голова, а Дом Советов.

Увы, она мне не польстила.

— На кандидатскую диссертацию пока не тянет. Чего уж там про Дом Советов…

Жанна исподтишка следила за мной, и мне почудилось, что она даже чего-то опасается — то ли предстоящего разговора, то ли просто малознакомого человека.

— Итак, — начал я бодро, но как-то сразу скис под пристальным взглядом Жанны. В ее глазах попеременно прошли, как свет и тень, тоска и бесстыдство, бесстыдство и тоска. — Итак…

Я окончательно растерялся, оттого, наверное, что Жанна ни на кого не походила из тех девушек, что были мне знакомы не только здесь, на острове, но и вообще.

— Удивительно, до чего вы все здесь разные, — пробормотал я какие-то случайные слова.

Жанна присела за стол, уткнулась подбородком в скрещенные руки.

— Мы, может, дома разные. А здесь нашей жизни — один сезон. Здесь мы все одинаковые, одного цвета, как в Сочи на пляже.

Она лгала. Ей хотелось думать, что все такие, как она.

Я все же понемногу разговорил Жанну. Она нехотя сообщила, что отец у нее управляющий трестом «Горгаз» в крупном промышленном центре на Урале. Мать всю жизнь работала продавщицей, а в последние пять лет — только дома, только по хозяйству. Попросту, ничем не занималась она в последние годы («Беру с нее пример», — меланхолически заметила Жанна).

А Жанна училась — правда, не очень охотно. Кончила кое-как десятилетку. В институт и не пыталась поступать. Папа подарил мотороллер. Вот — каталась на мотороллере.

Пробовала устроиться на работу — не могла подобрать дела по себе. Как-то ничто не увлекло. Разные курсы, вроде кройки и шитья, тоже бросала — от этого шитья можно сутулой стать.

Хотела выучиться на шофера такси, ей нравилось быть шофером, это все же не кройка и шитье. Работа мужская и вроде чистая, девчонки позавидовали бы. Но эти правила уличного движения… этот двигатель… В общем она не стала шофером такси.

Мне было жаль ее и досадно за нее. Я не мог избавиться от ощущения, что за всей этой ее бравадой и наивным цинизмом — обнаженные нервы, нагая тоска по чему-то, что могло сбыться, но не сбылось.

А на что же она рассчитывала? Что должно было сбыться? И от кого это могло зависеть? Только от нее, пожалуй…

Да. Только от нее. И немножко от мамы. И немножко от папы. И немножко от всех, кто ее до сих пор окружал, от всех скопом или порознь.

Но если можно довольно легко установить вину папы и мамы, то в чем виноват перед ней я — человек в ее жизни случайный, мимолетный, как дождинка, скользнувшая по лицу?

А вину свою я знал. Она заключалась в том главным образом, что я не находил такого убедительного поступка, такого всесильного слова, которое помогло бы открыть ее душевные тайники, открыть и пересмотреть их: все лежалое выбросить, все затхлое проветрить. Я не мог, не умел доказать ей, что, если всмотреться, мир так же многокрасочен, как и радуга, только его краски нужно уметь видеть, в мире они рассеяны, тогда как в маленькой радуге дана их концентрация, пучок, фокус. Жизнь может быть такой же многоцветной, как радуга, но она может поблекнуть, съежиться и стать такой же унылой, как промозглый осенний денек. Если идти по ней в грязной обуви…

— Нужно работать, Жанна, — сказал я вместо всего этого. — Нужно, чтобы работа стада потребностью, иначе ни черта у тебя не выйдет. Чтобы она, понимаешь, стала удовольствием…

— Это, наверно, при коммунизме она будет удовольствием, да и то я пока сомневаюсь.

— Моя работа для меня и сейчас удовольствие, — резко ответил я.

— А какая ваша работа? Вы новый воспитатель? Или же лектор из района?..

— Я геолог.

— А-а… Не воспитатель, значит… Ну, может, у геологов другое.

Не имело смысла с ней больше спорить.

Я только взглянул ей в глаза напоследок.

Глаза у Жанны были подрисованы по-модному враскос, над ними испуганно трепетали тяжелые крашеные ресницы. («Уж полночь близится, а Германа все нет»…) В глазах набухал слезою испуг. Из-за «Германа»?.. Из-за чего?..