Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита

Исчерпав разговор на спортивные темы, Федор недовольно засопел и отвернулся. Давно пришла пора спать.

А снег все валил и поутру. Кружила и подвывала заправская метель.

— Что ж, поедем, — сказал Федор нерешительно.

— Нет,— сказали каюры.— Не пройдем и трех километров, как из сил выбьемся, заметет нас. Придется палатку ставить. Так уж лучше в тепле переждать.

Связисты тоже оставались. Действительно, имело смысл переждать непогоду. Все же под крышей…

— Умываться будем? — зябко поеживаясь (избушку за ночь настудило), спросил Дмитрий, и, освещенное огнем смолистой щепы, его лицо приобрело еще более разительное сходство со строгими ликами Рублева; он сунул щепу в печку.

— Зачем умываться? — прогудел в спальном мешке Жулейкин. — От грязи микробы дохнут.

Его усатый товарищ уже пошел с телефоном на линию — переговорить с поселком о положении дел.

Вскоре он ввалился в избушку — белый, как настоящий дед-мороз. С усов у него капало. На бровях и ресницах лед нарос так, что глаза еле открывались.

— Как там дома? Есть связь с поселком? — спросил Федор.

— Что дома? Дома полный порядок. Уже, поди, пробки из бутылок вышибают.

Отогреваясь, он сидел на лиственничном чурбаке неподвижно, лишь изредка поглаживая рукой мокрый аппарат.

Точно такой же аппарат был и на сейсмостанции в горах. Дело в том, что рация совсем никуда не годилась. Москва обещала прислать сразу четыре новые, но покамест они еще где-то путешествовали. Вот для случаев срочных, когда стряслась бы вдруг беда, снабдили сейсмостанцию телефонным аппаратом, но, увы, не снабдили телефонной линией. А от сейсмостанции до линии насчитывалось никак не менее тридцати километров. И когда однажды опасно заболел каюр, Федору пришлось оставить его одного и добираться в злую порошу до этой самой линии. Вовек теперь Федору не забыть, как, не имея кошек, чуть ли не со слезами карабкался он на обледенелый столб, подключался без надежной изоляции к проводам и «вел переговоры» с поселком поистине «на высшем уровне». Нелегкая то была работа!

Усач извлек из кармана носовой платок, чтобы протереть аппарат тщательней. И усмехнулся.

— В тридцатых еще годах премировали одну камчадалку патефоном. Она пришла домой и хвалится мужу: мол, паря, дали мне премию — ясцицек, который крицит . Вот и меня смолоду не хуже наградили ящиком, который кричит, — да на всю, видно, жизнь.

Федор умылся до пояса и теперь растирал полотенцем грудь. Как-то помимо воли сравнил он Павлину с этой анекдотической камчадалкой, лишенной внешнего выражения и возраста. Павлина была совсем-совсем не такая, и не потому, что она никогда не «цокала». Не цокали и парни-каюры, штурмовавшие Шумшу, да и мало кто из камчадалов так разговаривал на Камчатке, все отлично знали и русский язык и точные его интонации.

Нет, Павлина необъяснимо была совсем иной.

Познакомился он с Павлиной в ночь под прошлый Новый год в поселковом ресторане. Там в складчину было организовано торговыми властями сборище-празднество. Столы тесно посдвинули, но люди, тоже уплотненные, не всегда даже знали ДРУГ друга. Хотя, конечно, многие пришли в ресторан семьями либо компаниями.

Федор тоже пришел с товарищами. Немного танцевал вокруг елки. Немного был он тогда уже хмельной, потому что час встречи Нового года пробил и канул.

Вдруг он заметил Павлину. Она не танцевала. Она стояла у стойки буфета и немного иронически, как бы даже свысока, наблюдала шумное кружение подвыпивших людей. Он и раньше где-то ее видел, кто-то ему о ней говорил. Знал, что ее называют почему-то «дикой». И знал — об этом толковал весь поселок, — что однажды она совершила нелепый, с точки зрения здравомыслящих людей, поступок. Какой-то парень пытался убить из мелкокалиберной винтовки собаку под тем, как позже выяснилось, предлогом, что собака бегает к его чистопородной суке и может повредить сукиному потомству.

Оказавшаяся поблизости Павлина прыгнула в момент выстрела к ружью, сбила прицел. Парень Павлину чуть не избил. Собака собакой, но ведь мог бы человека искалечить, а потом поди докажи в суде, что она сама на ружье прыгнула!

Теперь она стояла в ресторане одинокая такая, в черном платьице с большими белыми пуговицами и белым воротником, и глаза у нее были удрученно разные, как бы с легкой косиной или неодинаковым блеском. Позже он рассмотрел, что глаза у нее самые обыкновенные, но тогда так ему показалось.

В общении с девушками Федор инициативой не отличался, и к другой он, наверное, побоялся бы подойти, а к Павлине почему-то подошел, не робея и не испытывая неловкости.