Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита

— Видите, Михаил знает, что лучше, а что хуже. Однако он предпочитает все же хлеб!

Вообще с каюрами у него установилось некоторое родство, потому что его девушка, «дикая» Павлинка, была истинной камчадалкой. Да! В жилах Павлинки текла кровь ее вольных предков — искусных лучников и стрелков из ременных пращей. Она и по фамилии была Харчина —не родня ли того Федорки Харчина, что возглавил в начале восемнадцатого века восстание камчадалов, вконец разоренных непомерными поборами, своеволием сборщиков ясака для государевой казны?.. Может, и родня, хотя Харчины на Камчатке нередки.

Сам Федор был внуком дворянина, хотя и неродовитого. Его деду пожаловали дворянство за особые военные отличия. Он штурмовал со Скобелевым Шипку. А в первую империалистическую участвовал в дерзких вылазках против неприятеля на австро-венгерском фронте… В память о деде внуку достался массивный серебряный перстень с печаткой-монограммой, и он постоянно носил его, пренебрегая насмешками, потому что дедом гордился. Не его, разумеется, дворянством, а его боевой биографией.

А теперь Федор полюбил камчадалку Павлину, и каждый раз в поселке, когда случалось свободное время, они проводили его вместе и вместе ходили на танцы, вечеринки, в кино, и мысли у них были очень схожими, хотя, может, и не всегда… Многие удивлялись, как это Федор с ней дружит, ведь он москвич, у него высшее образование, знание языков, его родители — и отец и мать — доктора наук. А Павлинка — просто так, медсестра поселковая, к тому же «дикая»!

Наверное, от отца и матери Федор унаследовал некоторую флегму, даже, быть может, педантичность, но от деда — упрямство и крутой норов. Павлинка пришлась ему по душе, а до остальных, до того, кто и что о них болтает, ему никакого дела не было…

Взвыла собака, скучая на привязи. Вскоре одна за другой ей стали вторить все.

— Воющая собака — паршивая собака, — глубокомысленно произнес Митя. — Упряжку бунтует.

Но собаки на сей раз взвыли неспроста. Их вой перешел в возбужденное, радостное подтявкивание.

— Никак Жулейкин едет? — вслух подумал Миша.

— Да ну, какой Жулейкин, теперича поздно уже, — возразил Митя. — По такой-то метели…

— Вот и торопится, пока наш след вовсе не замело.

И точно, вскоре подкатила нарта, раздались за стенкой сердитые голоса. Наконец в избушку ввалились три человека — и такая уютная, обжитая, она вдруг стала тесной и настуженной.

— Кто, кто в нашей хатке? — хрипло вопросил передний — высокий, с черными, лихо подкрученными усами.

Федор видел его впервые, фамилии не знал, но усач как-то сразу приглянулся ему выверенностью движений и добротой, сквозившей в голосе.

Из-за его плеча выглядывал Жулейкин.

А третий из вошедших, отыскав глазами Федора, тотчас с ним заговорил:

— Все-таки догнал я вас, Федя! Помните меня? Помните, я был в прошлом году на вулканостанции в поселке, — художник Порошин?..

— Как же, как же! — оживился Федор. — Отлично помню. Здравствуйте. Ну, а теперь вы куда?..

— Вот хочу с вами пожить на сейсмостанции. Горы, понимаете ли, уединенность. Пленер… Прилетел я в поселок вчера вечером, сразу к вам не зашел, а тут мне утром говорят, что такая возможность была, что час назад вы уехали в горы. Представляете мою досаду? Но не знаешь, где потеряешь, а где найдешь. Ребята оказали мне услугу, прихватили с собой. — После этой напряженной тирады художник, наконец, перевел дыхание. — Так что же, принимаете к себе?..

— Разумеется, — улыбнулся Федор, — нам с Мишей будет веселее. А надолго вы?..

— Надо полагать, на недельку. Все упования на погоду, как распорядится ее величество метель.

Художник был красив и самоуверен, как молодой викинг. Только узкая щетинка под носом казалась приметой более позднего времени. Худощав, подобран — этим он определенно нравился Федору, тяжеловатому, крупной кости…

Его разговору с художником мешал Жулейкин — не горбатый, но похожий на горбуна. Он без конца сновал между дверью и столом и не молчал ни одной минуты. Он глушил обитателей избушки наивным, как первородный грех, матом. Жулейкин вывалил сразу, быть может, месячный запас ругательств, но никак не мог уняться и при этом невнятно жаловался, что всего-то выпил у Заворотова двести пятьдесят граммов спирту, а вот допекло,— и собаки плохо бежали, и снег будто песок («аж полозья скрежещут»), и еще вдобавок дверью вот сейчас по лбу себя хватил…

Заворотов, как и Сомов, промышлял зверя — правда, поближе к поселку. Жулейкин знал, что у него можно подзаправиться, потому и не проехал мимо его таежной обители.