Анатолий Королев - Эрон

— Известный всем я птицелов, — начинает игриво вполголоса напевать бабища и с подмигиванием отводит несчастное животное в накопитель — род просторного загона с решетчатыми стенами, где видна только одна-единственная свинья с перебитыми ногами: мраморная сальная туша в темном углу. От запаха свежей крови и пения корову пошатывает, Адам пытается успокоить животное. Тем временем баба-мерзавка начинает с ним грубо заигрывать, подталкивать коленом между ног, пощупывать, руки ее в грязных металлических перчатках на три пальца царапают, передник скрипит резиной, Адам с отвращением отталкивает от себя маленькую злую морду с маленьким кусающим ротиком. Она так крепко сжала его в кольчужных объятиях, что Адам стал задыхаться. Руки бабищи обладали силой атлета.

— Жалость одна для всех! — восклицает живодерка.

— Жалость должна выбирать между слабым и сильным, — пытается возразить он, раздирая злой мокрый ротик пальцами. — И я выбираю слабого.

Она опрокинула его на пол и поставив колено на грудь легко и радостно пропела фрагмент из дуэта Памины и Папагено: кто нежно о любви мечтает…, ее ликующий светлый голос взывал к красоте и чарам ночной луны, к игре света и тени в вечные мучительные прятки наслаждения игрой. Wir leben durch die Lieb’ allein… как тепло и выразительно звучат восходящие колоратуры во второй строфе! Корова, казалось, была безучастна к божественному пению, зато свинья в темном углу ожила и, содрогаясь, начала тяжко ползти, опираясь на короткие передние ножки и с силой подтаскивая полупарализованный зад.

Мы живем только благодаря любви, — виртуозно поет Памина.

Тут пол под ногами задвигался, и Адам заметил, что корова оказалась схваченной стенками малого бункера и начала перемещаться по конвейеру в сторону забойного отсека. Пение оборвалось.

— Жалей! — баба с печальным смехом поставила ему на горло страшный скользкий от сала и крови сапог.

— Что значит жалость к слабому и несчастному, если ты не можешь пожалеть сильного, полюбить отвратительного, расцеловать гадкого?! — продолжает мучить Адама скотобойка.

Оторвав Адамчика от пола, она страшно притиснула лицо Адама к сетке, так, чтобы он все увидел, все! И не посмел не посмотреть! Бункер с бедной коровой ждал своей очереди, а в забойном отсеке, в темном железном боксе видна голова белой лошади. У нее — старое, изношенное лицо, на котором выделяются исступленные от ужаса огромные голубые бериллы чистой воды. Грива несчастной жертвы насилия встает дыбом и парит над мордой, подобно сухому пламени. Перед животным простирается вулканическая панорама живодерни: фонтаны горячей кровищи, гейзеры сукровицы, ныряние и выныривание розовых ножей в мясо, пар, звуки пилы, звонкое лопанье утроб, чавканье силы, слюнная пена. Бабы с ножами наголо слаженно и легко вступают в финал первого акта «Волшебной флейты». Трепетная голосовая ткань — здесь, в аду скотобойни — воссоздает чарующую атмосферу истинной музыки, ту грациозную сцену с хорами жрецов и рабами, в центре которой вращается алмазная ось виртуозной арии принца Тамино с волшебной флейтой в руках: как полон чар волшебный звук…

У каждой скотобойки в руках по ножу и мусате. Бесконечный взмах ножей сопровождается бесконечными зигзагами лезвий по камню. При этом сырой нож и сырой камень издают согласный душераздирающий игривый звук глокеншпигеля или stahlernes Gelachtr стальной хохот.

Инструментовка лезвий извещает о том, что в низменный мир бренности вторгается более возвышенное царство.

Чья-то незримая карающая рука включает рубильник — громовой удар сотрясает металлический кузов. «Ew’ge Nacht!» О, вечная ночь! Голова лошади исчезает. Днище бокса распахивается, и лошадиное тело рушится вниз. Женщины — как одна — заливаются горючими слезами. Скотобойке, которая включает ток, становится плохо. Осев на пол у электрощита и раскинув ноги, резиновая кукла в фартуке цвета спелых абрикосов тупо смотрит в пространство перед собой. Весь скотобойный цех на пару минут замирает. Самосуд берет паузу — прополоскать горло. Первой подает голос Памина, она уповает на волшебный гений Зарастро. «Это возвещает о Зарастро! Dies kundigt den Surastro an! И в особенности великолепный взлет сопрано: Die Wahrheit! sei sie auch Verbrechen! Правду! Даже если она — преступление. Постепенно цех снова заполняется чирканьем лезвий о горло мусат. Но в нем нет прежней уверенности, наоборот — вся звуковая масса охвачена истерикой жалости. Даже явление верховного жреца не поднимает хор скотобоек до прежнего величия смерти. С огромным трудом удается закончить акт на торжественной сверкающей ноте всеобщего ликования ножей.