Анатолий Королев - Эрон

Вслед за мужским последовало и женское тело. Только тут, когда голая фигура оказалась на дне ванны, дядя Зина вдруг потерял немую бесчувственность и устроил перекур, с хрипотцой посасывая дешевую папироску и нервозно облизывая мокрые мелкие губки. Он казался взволнованным и даже отмахивал ладонью дым от лица мертвой девушки. И глядел на нее не прямо, а искоса — кровь, чернея, свернулась на животе и ногах густой коркой. Ему хотелось коснуться ее кончиком члена, но кровь не оставила на коже почти ни одного чистого пятнышка. Носки дяди Зины были насквозь сыры. Погасив папироску об умывальник, уродец причесал свои жидкие волосы чужой зеленой расческой с капроновыми зубьями, затем взял в обе руки с черными ногтями вялую голову женщины и сильно потряс, словно хотел разбудить. Он казался взволнованным еще больше. Открыв кран и макая ладонь, принялся было отмывать для похоти багровую щель на лице, но рот сочил и сочил сонную кровь с таким упорством, что горбун сдался. Затем поднял пальцем черное заплеванное веко, откуда на него слепо глянул мертвый кукольный глаз. Осторожно сняв с ушей клипсы, бросил их в унитаз и спустил воду и только затем — перекрестившись — взялся за нож. Когда нож вошел в мышечную ткань горла, раздался тоскливый стон, словно та еще была жива, но уродец по опыту знал, что так свистит воздух, выходя из трахеи. Кажется, он взял себя в руки и преодолел паскудное вожделение, заслонился делом, скрипом стали в стынущем мясе. Только один раз, отрезав левую кисть, он, не удержавшись, схватил и сунул глубоко в прокуренный рот прекрасный мраморно-белый указательный палец, украшенный серебряным ногтем. На лице уродца выступил пот, глаза выкатились из орбит. Сладко напрудив в штаны, он наконец выдернул палец из губ и очнулся, с мокрым шлепком швырнул кисть руки на ванный кафель. После чего движения стали поспешны и еще более отвратительны: струя воды, пакет, снова струя воды, снова пакет. Чемодан был забит до отказа и закрыт на кодовый замок. В ванне краснели голова, кисти рук и левая нога от бедра — все, что осталось от школьницы из Козельска. Но и этот случай был предусмотрен. Оставляя отвратительные серые следы, дядя Зина в зеленых носках прошел к двери, где был оставлен еще один чемодан, гораздо меньших размеров, советского производства. В него свободно легла голова, кисти и нога, после того как уродец согнул ее в колене.

И последнее — кутая в целлофан омытую ногу в обрывке чулка из капрона с черной пяткой, дядя Зина вдруг насторожился и, медленно подняв обрубок к лицу, нашарил курносым собачьим носом сифилитика крохотное пятнышко пьянящего запаха на тыльной стороне колена, в сгибе ноги. Уродец закрывает глаза — не буди! бледно и страстно взывают с его век буквы старой наколки… Это был след от прикосновения к коже блудницы пробки из рифленого стекла духов «Чары Бизанс»: аромат ночной гардении в брызгах белого жасмина, шелковый дух дубового мха, амбре с порывами морского бриза… шел второй час ночи.

Итак, шел второй час ночи. Обычной московской ночи убийств, пыток, самоубийств, пожаров, насилий и казни… нечестно ограничивать ад миллионного Мавсола одной единственной смертью. Пусть даже и смертью героини… Как зубчики к шестеренке — шаг к шагу, — прижались друг к другу преступления той ночи 1984 года: на улице Силикатной рассерженный 35-летний инвалид кухонным ножом на кухне же зарезал восьмиклассника, сына своего приятеля, — тоже инвалида. Повод для крови самый ничтожный: пьяненький восьмиклассник, мальчик четырнадцати лет, обозвал гостя «инвалидом». После чего гость — одышливый толстяк с ватными грудями — схватился за нож. И занес, пока только лишь в ярости занес, но отец, сидевший тут же на кухне, зло поддержал пьяную ярость приятеля и сказал, толкая словом страшный замах: дай, дай ему, Колян. И инвалид вонзил вибрирующее в руке лезвие по самую рукоять в шею пьяного мальчика. Удар был так дик, а нож так огромен, что лезвие навылет пробило тонкую шею подростка, перерезав сонную артерию; кровища так страшно ударила в стены, в холодильник, на стол, что убийца и отец мальчика сразу протрезвели. Убийца, рыдая, вытащил нож, а отец пытался ладонью закрыть фонтан крови, словно этим можно было помочь. На крик на кухню вбежала пьяная мать, но сын ее уже мертв, а с отцом-инвалидом она давным-давно развелась, и тот живет здесь же, но в отдельной изолированной комнате, а сожительствует теперь с этим плачущим рыхлым пьяным толстяком с ватными грудями. Сожительствует с ненавистью и отвращением. Она начинает дико кричать на весь спящий панельный дом для рабочих — ей показалось, что мужчины пили кровь ее сына из чайных чашек пополам с водкой.