Яна Дубинянская - Сад камней

— Да, понимаю. Но это несчастный случай. Так бывает, вы же знаете, вы хирург. Расскажите мне, пожалуйста, что с ногой. Своими словами, у меня нет медицинского образования.

— Да ладно тебе, не бойся. Операция прошла неплохо, тьфу-тьфу, полежишь на вытяжке, может, даже и хромать почти не будешь. Ничего страшного. Не балерина же?

— Нет.

— Как тебя зовут? Почему ты там оказалась? Несчастная любовь?

— Нет.

— Убежала из дому?

— Примерно.

— Сколько тебе лет? Хоть это, к чертям, скажи, нам же дозы рассчитывать надо!

— Семнадцать.

— Где мои семнадцать лет… Девочка. Не хочешь говорить, как тебя зовут, откуда ты и зачем, — не говори, мы тебя и так и так на ноги поставим. Но запомни на будущее: в семнадцать лет нельзя делать первое, что пришло в голову. И в восемнадцать нельзя. И в двадцать, и в двадцать пять… ну, к тридцати ты, надеюсь, станешь умнее.

— А в сорок два?

— Что в сорок два?

— Так, ничего.

— Нет уж, давай рассказывай. У тебя пожилой любовник, что ли, папик?

— Нет.

— Тогда что?

— Ничего. Я так сказала.

— Допустим. Тогда я пошел, у меня еще семь палат на обходе.

— Просто…

— Что?

— Просто когда в семнадцать точно видишь, как будет в сорок два… это очень страшно. И хочется по-другому. Хоть как-нибудь.

Пашка честно пытался вникнуть:

— То есть сначала тебе подбросили письмо.

— Нет, сначала была посылка с яшмовым кулоном. Помнишь, мы когда-то искали с тобой, на «Прощании»… ни фига ты не помнишь, а я еще, как дура, думала на тебя. Эта посылка была сколочена из фанеры с его нашлепком… ну, живописным наброском, этюдом… но ту картинку я не сразу нашла.

— Ага. А потом письмо. Ты уверена, что это он писал?

— Он не мог писать, — устало, как ребенку, пояснил Яр. — Он умер восемь лет назад.

— Мог восемь лет назад и написать.

— Не мог, — я перевела дыхание, качнула колыбель. — Там такие вещи, которых Михайль не мог знать. Про ту войну, про Слободенский перевал… Я кое-что использовала потом в сценарии. Может быть, вы потом прочтете.

— Кстати, — протянул руку Пашка, — оно у тебя тут близко? Дай посмотреть.

Никогда он не понимал самых простых и незыблемых вещей, всегда был козел и таковым остался. Втолковала холодно:

— Сценарий прочтешь, я имела в виду. Письмо адресовано мне.

— То есть, — поднял глаза Яр, — ты все-таки думаешь, что оно настоящее. От него.

— Я ничего уже не думаю.

В наглухо законопаченных снегом щелях между ставнями было ничего не разглядеть, зато за периодически приотворяемой створкой двери виднелась уже непроглядная темень. Маленькая спала, хоть бы она не проснулась до утра. Пашка и Яр смотрели друг на друга поверх круглой печи, и на их лица ложились одинаковые красноватые отсветы, нивелируя несходство, индивидуальность, всякую разницу.

— А оно точно было, это письмо? — спросил Пашка. — Покажи.

Усмехнулась:

— Думаешь, я тут совсем уж поехала крышей?

Нагнулась, выудила парижскую сумку из-под кровати, снова бесформенную, плоскую: побег отложен, не пригодилась. Но и письмо, и раскрашенная фанерка лежали там, в боковом кармане, и я неслышно вскрикнула, оцарапав руку, черт, за всю зиму можно было удосужиться повытягивать эти гвозди… Конверт за что-то зацепился, я дернула нервно, сминая край — и вдруг поняла, еще на ощупь, не глядя.

Письма не было. Пустой конверт с неровно надорванным краем и машинописным адресом, безликий, ни о чем не говорящий, кроме того, что кто-то догадался объединить местный топоним с моим именем.

Обернулась через плечо. Пашка и Яр глядели с ожиданием в одинаковых оранжевых глазах. Я сунула конверт обратно и выпрямилась, держа двумя пальцами фанерку, ощетинившуюся почтовыми гвоздями:

— Вот. Правда же, Яр, это Михайль? Нашлепок к «Репетиции времен».

Посмотрел недоуменно:

— К чему?

— Его последняя картина, многофигурная композиция, огромный холст… ты не знал? Забавно. Получается, я и вправду все придумала.

— Ты можешь, — пробормотал Пашка. — Ни разу не сомневался.

Яр взял у меня нашлепок. Держа на вытянутой руке, прищурившись, словно ювелир-оценщик, повернул к свету и рассматривал пристально, как бы ища подвох. Вернул:

— Может быть, и Михайль. Не знаю, я не очень…

— Тут есть его картина с подписью, с М! — я метнулась было к окну, зацепила колыбель, остановилась покачать… черт. Все это не имело смысла.

Кому я собираюсь что-то доказывать, если один из них рылся в моих вещах, вытащил письмо, а теперь смотрит на меня с кошачьими искрами в глазах?! А может быть, и оба, а не один, они могли сговориться, мало ли было возможностей, пока я крутилась на кухне… Как вышло, что они появились тут почти одновременно? Чересчур плотно набились в мое жизненное пространство, а затем как-то плавно и незаметно, вместо того чтобы убивать друг друга, взяли меня в клешни с обеих сторон?!