Маргарет Дрэббл - Мой золотой Иерусалим

Методистский священник был тихий, неуверенный в себе милейший человек, беспокоившийся только, как бы не смутить меня своими религиозными взглядами. Он считал своим долгом изучать таких классиков, как Мильтон [17] Джон Мильтон (1608–1674) — английский поэт, крупнейшая фигура английской литературы XVII в. и Элиот [18] Томас Стернз Элиот (1888–1965) — английский поэт, критик, драматург. , но настоящей его страстью был Вордсворт, в котором его восхищало как раз то, что мне в творчестве этого поэта казалось наиболее уязвимым. Он, конечно, легко сдал бы экзамен на аттестат зрелости школ с продвинутой программой, поскольку был гораздо начитаннее, чем большинство школьников, но критические разборы произведений он писал неважно, так как прежде никогда этим не занимался и был слаб в литературоведческой терминологии. Он проходил курс ради собственного удовольствия и экзамены в любом случае выдержал бы, поэтому я не знала, надо ли нам отшлифовывать его сочинения. Мне не хотелось портить ему удовольствие, отрабатывая технику стиля, хотя, наверно, именно за это он мне и платил. В результате мои поправки всегда были столь же осторожны, сколько и его рассуждения о Боге, без которых в разговорах о творчестве Мильтона не обойтись.

К концу третьего месяца беременности я уже места себе не находила от беспокойства за судьбу четырех своих подопечных. Инстинкт нашептывал мне, что проще всего объявить себя больной и отказаться от дальнейших занятий, но как бросить их на полпути к экзаменам, мучилась я, где они найдут нового репетитора, да еще такого недорогого и квалифицированного. То я убеждала себя, что их не касается, будет у меня ребенок или нет, то начинала реветь от полнейшей нелепости и запутанности ситуации, и мне казалось, что у меня не хватит стойкости ее вынести. Я понимала: надо на что-то решаться, ведь все равно меня вынудит время и изменения в фигуре. Правда, я слышала о женщинах, которые ухитрялись скрывать свое положение до шести месяцев, если не больше, но мне такая скрытность была не по душе. С другой стороны, как найти подобающие слова?

Кончилось тем, что я сказала только Спиро. Остальным я предоставила догадываться самим. Моя школьница Салли Хитчинс, несомненно, заметила, но задавать вопросы не осмеливалась. Похоже, она мной даже восхищалась, что, впрочем, понятно, так как, судя по намекам, иногда срывавшимся у нее с языка, ее собственное прошлое было бурным, почему ее и исключили. Индиец ничего не видел. Просто не замечал и все. Если же замечал, то его это совершенно не трогало. А для методистского проповедника я стала носить кольцо, не настоящее обручальное, разумеется, а очень похожее на него кольцо для занавески, то самое, которое сверкало у меня на пальце, когда мы с Хэмишем много лет назад останавливались в столь памятной подозрительной гостинице. Проповедник был единственным, ради кого я унизилась до подобных уловок, и я утешалась тем, что пошла на это ради его же пользы, а не ради себя. Не знаю, что уж он об этом думал. Наверно, решил, что я вынуждена была скоропалительно вступить в брак — ведь кольцо появилось на моем пальце с некоторым запозданием. А может быть, он был такой добрый и такой истинный христианин, что даже не размышлял на подобные темы. Ситуация, в какой я очутилась, лишний раз доказывает, как мало мы понимаем, что знают и чего не знают о нас окружающие.

Итак, Спиро я сказала, или вернее, Спиро сказал мне. Случилось это недели через две после моего прощального вечера с Роджером. На мне был просторный серый мужской свитер, который я носила уже не первый год, и юбка, расширенная в поясе посредством шнурка. Выглядела я неплохо, хотя для проницательных глаз положение дел было очевидно. Ну а у Спиро-то глаза были проницательные. Он только что пришел, и я отправилась на кухню приготовить нам по чашке кофе. Вернулась с подносом, поставила его на книжную полку и стала передвигать маленький кофейный столик, намереваясь для удобства расположить его между нами. Но Спиро бросился ко мне и со словами:

— Нет, нет, вам теперь нельзя таскать тяжести, дайте-ка я! — стал вырывать стол у меня из рук.

— Что вы хотите сказать? — возразила я, решительно хватаясь за предмет спора.

Стол, сделанный из безобразных бамбуковых палок, был легкий, как садовое кресло, и маленький — всего два фута в высоту и два в ширину. Я водрузила его в намеченное место и обернулась к Спиро. Он смеялся. Я поняла, что он все знает, и разозлилась.