Юрий Нагибин - Дневник

Сейчас я кое‑что знаю о том, что называют любовью. Это давящее, грубое и бестолковое чувство, быть может, скрашивающее тупую жизнь обывателя, но совершенно ненужное, лишнее и мешающее в жизни человека творческого.

Самое постоянное ощущение, сопровождающее мою любовь — ожидание того, что меня, словно мелкого воришку, вот — вот сх<���ватят за воротник.

Все время сплю. Усталый, замученный дрянной, мелкопорочной жизнью мозг омывается сном, как ливнем. Только сейчас я узнал, как нездорово жил все это время, как отвык от своей тишины, в какой дальний вонючий угол забился от самого себя. Не на крутом повороте ломаешь башку, в маленьком грехе, становящемся повседневностью. Когда день превращается в цепь маленьких удовольствий: папироса, рюмка водки, баба, приятельский трёп, случайная легкая книга — не в бреду яркой вспышки, в мягкой лени теряешь себя. Всё так просто понять, всё так трудно исправить. Я как бы в рабстве у своего большого, жирного тела. Дождь для него — беда, тишина — беда, покой — беда, ему сладенького подавай каждый час, каждый миг. Загоняло меня брюхо, как официанта, то ему папиросочку подавай, то водочки, то кофейку крепкого, то бабу, то легкого чтения! Вот свинья‑то!..

Дождь в Комарове. Мокнет, никнет, превращается в гамак волейбольная сетка. Мокнет невесть как попавшая в сад птичья клетка и ярко — голубой пластмассовый бритвенный тазик. Между соснами налились лужи, в каждой — флотилия шишек и мертвых игл.

В начале дождя сад запах сильнее, затем бесконечные потоки воды словно смыли запах.

Набухают и лопаются пузыри в лужах, будто там дышит кто‑то.

Очень желты доски под черными, напоминающими резину, кусками толя.

И хочется жить трезвой, бодрой жизнью, хочется снова видеть мир.

Она храпела, и в конце каждого выхрипа звучал звоночек.

Барон Мюнхгаузен ловил у экватора летающих рыб, закидывая удочку в небо. Порой крючок цеплялся за реи корабля, как за водоросли.

В один день голые деревья покрылись нежным желто-зеленым цыплячим пухом.

Рыбачка задрала юбку до самых подмышек. Бледно — зеленая вискозная рубашка плотно облегала крутой зад и толстые крепкие ноги. Подойдя к воде, рыбачка задрала подол рубашки, заткнув его за резинку трусов. Криком выгнав из воды своего мужа и другого рыбака, принялась вытягивать лодку. Ее вид нисколько не смущал рыбаков, не смущал меня. Трусы были телесного цвета, и рыбачка издали казалась голой до пояса. Вдохновленный этим зрелищем, я попытался написать рассказ о такой вот могучей дочери моря, но у меня ни черта не вышло.

Опять то же: нежная листва, запах проснувшейся земли и печаль своего непричастия.

Грозная, наполненная взрывчатой силой, будто проснувшаяся от зимней спячки, толпа у Сокольников.

В эту жутковатую, с мрачно — двусмысленным выражением, толпу пошла Ада [35] А. В. Паратова — артистка эстрады, впоследствии моя жена. крутить свое бедное тело.

Очнулись нам подобные и затосковали о культуре, очнулась толпа и затосковала об убийстве.

Спектр толпы резко сместился к уголовщине.

Крутится Наташка по деревянной стенке своего фантастического ипподрома, крутится Ада на всех подмостках Москвы, крутятся, как белки в колесе, и всё не выкрутят милости у судьбы.

Я пишу так мало не из лени, а потому что искренне меня, действительно, мало что трогает. Писать можно только высокие некрологи, остальное мелко и необязательно.

Приятно откупаться от жизни деньгами. Великий принцип чаевых должен быть распространен на всё: на литературу, любовь, семейные отношения.

В сущности, я привязан не к людям, а к обстановке. В короткое время Гиппиус, или другое четвероногое, может заменить мне мать, жену…

И рыдать при виде каждой афиши…

Нечего себя обманывать — я не хочу писать. Не то, что активно не хочу, нет — рефлекс тянет меня к письменному столу, к карандашу, но мне не о чем писать, не для чего писать. Мне бесконечно утомительно написать хотя бы одну фразу — слова так трудно складываются! Да и ради чего должен я себя мучить? Моя душа заросла плющом, мохом, дроком и другими душащими растениями, которые от века символизируют запущенность, забвение, пустоту вечности. Что со мной сталось? Ранний склероз? Усталость мозга от дурной, мелко — порочной жизни? Или жалкая удовлетворенность полууспехом? Я. С. замечательно угадал хорошее настроение, в котором я переживаю свой нынешний распад. Что‑то замораживается, окостеневает во мне. Скверное, маленькое, пошлое владеет всей моей душевной жизнью. Слов но я уже свел все счеты ъ детством, юностью, зрелостью, деревьями, со всем болезненным, что тянуло меня к бумаге.