Юрий Нагибин - Дневник

Настроение смутное. Здешнюю жизнь я исчерпал до дна, но и на дачу не тянет. Отчасти из‑за недоделанного ремонта, отчасти из‑за того, что невыразимо тоскливо погружаться в однообразие привычной жизни с литературными неприятностями, одними и теми же неинтересными людьми, надоедными письмами, Аллиным недомоганием, которое меня удручает издали, а вблизи совсем добьет, с Митькиной злобой, хрупкостью Прониного существования, зависящего от калитки и проезжих машин.

Вонюче всё и тускло. Милые Галя и Муся, но ведь нельзя же жить их восторгами, вареной курицей с «рысью» и «Старым замком» и радостными сообщениями, что меня упомянули в «Дейли ньюс». Всё остальное просто не стоит ни гроша. Здесь было хорошо, насколько вообще может быть хорошо в наше время.

Отъезд несколько смазал хорошее впечатление об Узком.

Я, оказывается, должен был убраться накануне или до зав трака, но Алла уверила меня, что путевка по 31–е включительно. Началось с того, что появление мое в столовой вызвало панику, но все‑таки меня накормили — без обычной любезности. Затем мне предложили очистить номер и перенести вещи в каптерку.

Потом началась какая‑то мышиная возня. Врачиха, делавшая вид, что не узнает меня, директор, его заместитель, старшая сестра носились по коридорам, заглядывали в мой старый номер, пшебуршали, создавая тревожную атмосферу ЧП. У меня даже возникла мысль о насильственном выдворении из санатория. Тщетно названивал я Алле, — ускорить присылку машины за мной было невозможно. Эту нездоровую атмосферу вокруг меня почувствовал лингвист — азербайджанец и предложил пройти к нему в номер. Он жил в «кошкином доме», в стороне от главного корпуса, охваченного паникой. Что‑то тонковат оказался слой здешнего гостеприимства. Подумаешь какое несчастье, ну, задержался человек на час — полтора, есть из‑за чего так суетиться. Но лучше бы я уехал вовремя…

Азебрайджанский ученый рассказал хорошую историю об Алиеве. Команда «Нефтяник» играет из рук вон плохо, ей грозит переход в низшую лигу. Алиев вызвал к себе команду вместе с тренерами и два часа вправлял им мозги.

— Любит спорт? — спросил я.

— Нет.

— Любит футбол, — высказал предположение Косыгин.

— Нет.

— Любит команду, — догадался Стырикович.

— Нет. Любит поговорить.

— Ну а подействовала накачка? — спросил я.

— Они играли очередную игру с «Пахтакором». Тот тоже плохо выступает в этом году.

— Ну, и накостыляли ему?

— Нет. Проиграли четыре — ноль.

— Вот те раз? А чем тренер это объяснил?

— Сказал, что не повезло…

КАЛУГА (январь 1983 г.)

Жизнь сделала еще виток, и я снова очутился в Калуге для участия в цикле вечеров. Тогда меня встречал культурный парень Заграничный (Евтушенко использовал его редкую фамилию в «Ягодных местах»), на этот раз в роли культуртрегера оказался отставник с рабьей повадкой, скрывающий хамскую полканью душу.

Любопытным оказалось посещение дома — музея Циолковского, куда я почему‑то — и совершенно напрасно — раньше не заглядывал. Наверное, опасался, что потону в елее. Напрасный страх. Никакого елея и в помине нет, впечатление страшное и горестное. Нашим гидом был директор музея, внук Циолковского, журналист. Он сразу сказал главное: дед был страшный человек. Фанатик и деспот. И шизофреник — последнее я вытянул из него с великим трудом. Проговорившись в главном, он прямо‑таки зафонтанировал разоблачениями. Старший и одареннейший из сыновей Циолковского покончил самоубийством (цианистый калий), потому что мучительно стыдился пустых, как он полагал, занятий отца, считал их бредом самоучки и провидел в чем‑то схожем собственную судьбу. Еще один сын покончил с собой в шизофреническом припадке, а еще один как‑то подозрительно «надорвался». Мужское поколение всё оказалось нежизнеспособным. Одна из дочерей умерла в 24 года от чахотки, другие прожили бедную и тусклую жизнь. Свою бабку внук назвал «мученицей». Циолковский давал на содержание семьи ровно половину жалования провинциального учителя, другую тратил на издание своих брошюр. Он считал, что все беды его жизни компенсируются пиром идей, без устали осенявших лобастую голову. И тут он едва ли ошибался. Он был гениальный утопист и, как все утописты, порой попадал в яблочко реальности. Глухой, с самодельными «слухарями» (жестяными рупорами, которые приставлял к уху), он страдал от непризнания, но ни разу не усомнился в себе.