Юрий Нагибин - Дневник

Что касается Америки, точнее, США и Канады, то им также нечего беспокоиться. Поскольку уже точно известно, что по таинственным причинам хлеб не растет в странах, лишенных гражданских свобод (вот величайшая загадка века!), а коровы не дают молока, вся же остальная живность обнаруживает тенденцию к вымиранию; новому обществу, чтобы не сдохнуть от голода, придется выделить две наиболее преуспевающие страны из общей системы, сделать их житницей остального счастливого мира. А раз так, и США, и Канаде оставят некое подобие былых буржуазных свобод: многопартийную систему, выборы, подкуп избирателей и т. и. под строжайшим, но незаметным контролем, — для граждан всё будет, как настоящее. Тем, кто перевыполняет план, будет позволено в День урожая линчевать негра за изнасилование белой женщины, хотя давно известно, что это белые женщины насилуют негров. И всё — все, все в спасенном от гибели мире будут довольны.

Как испохабился мир! Разве так выглядели страны Европы, когда четверть века назад я стал ездить за границу? Сколько было доброты, пусть поверхностной, доверия, легкости, нарядности, довольства. Мир казался ручным. Сейчас после девяти вечера опасно вьшти па улицу. Как во времена средневековья. В Милане так и вовсе не выходят, а в Риме вечерняя жизнь сохранилась только в центре. В других городах ночь пасут гангстеры, бродяги, гомосексуалисты. Звучат выстрелы и взрывы, ежедневно газеты приносят сообщения о похищении детей и взрослых, убийствах полицейских, ограблениях банков, террористических актах, порче картин и скульптур, всевозможных проявлениях вандализма. Разбита «Тристиа», изрезан «Ночной дозор», взорван Версаль, искромсаны картины в Нью — Йоркском музее, брошена бомба в лондонской Национальной галерее, осквернен памятник Андерсену — Нёксе в Копенгагене, похищена «Русалочка». Находятся поганцы, готовые оправдать всё это бунтом молодежи против буржуазного миропорядка. Что у них, ущи и нос дерьмом заложены, а глаза заклеены, — не чуят, не видят, не слышат, откуда вся пакость?

Прочел Лимонова. Рекорд похабщины, но не оригинально. Тон и настрой Селина, приемы маркиза де Сада, лексика подворотни, общественной уборной. Как странно, что всё уже было, даже такое. Как трудно создать что‑то совсем новое. Сходным методом написана книжка Гусарова, только куда бездарней. Странно, но этот метод я давно предугадал.

Странно я себя чувствую. Сердце колотится оглушительно, что‑то посторонее поселилось в левом ухе, усиливая Резонанс кровяной толчеи. Беспричинная тревога, и вдруг, как обручем, стискивает голову. Но главное, этот стук мучительно раздражает, мешает сосредоточиться. Может, я поды хаю? Не хотелось бы до подведения итогов. Надо, чтобы выпь ло собрание и всё прочее. Затем спокойно, неторопливо оки нуть взглядом прожитое и сделанное и подвести черту. Любопытно, я не вижу себя в 1982 году. К этому времени отгремит «юбилейные торжества», выйдет собрание сочинений, сценарии, новые книги; ну а дальше что? Нет ни новых замыслов, ни даже смутных планов, интерес к «вечным спутникам» иссяк, к невечным — подавно. Может, кто‑то внутри меня знает, что мне уже не о чем заботиться, что я исчерпал свои небольшие возможности? Хотелось бы все‑таки увидеть итог своей работы, а там — как Бог даст.

Вернулся из «Русского поля», где два дня прожил совсем один в огромном, таинственном беспокойном по ночам здании. Что там творилось? Бесчинство привидений или вполне зем ное совокупление распоясавшегося персонала? Санаторий стал на ремонт, а меня оставили, чтобы компенсировать два дня, которые ушли на получение ордена. Мне не хотелось ехать, но я был назначен «спикером» от группы награжденных деятелей искусств, и главврачу было приказано отправить меня в Москву живым или мертвым и возместить потерянные дни любым путем. Это оказалось интересным пережи ванием — я имею в виду вальпургиевы ночи.

А до этого я вдосталь нарадовался весне, написал огромный рассказ «Дорожное происшествие», и другой расскд:! «Мягкая посадка», прочел возвышенную книгу Швейцера об этике, хорошо встретил свой день рождения с Адой, Сашей, Петей, похудел…

Всё сильнее чувство: я — сын человечества, а не какой‑то страны, не какого‑то народа. Там, где начинается национальное, кончается Богово, кончается этическое, кончается всё. Африканский там — там, узбекский бубен и даже русская жалейка не стоят того, чтобы в их честь ломать друг другу хре бет. И как страшно и горестно, что русский народ начисто изъят из мирового общения. Изъят не чужой волей, а собственным невыговариваемым вслух хотением. «Культурные связи», туристические поездки — гроша ломаного не стоят. Наши за границей остаются в непроницаемой скорлупе злой тупости, неприятия ничего чужого, кроме уцененного барахла, ничем не оправданной спеси. Иностранцам в безмерной наивности кажется, что русские гостеприимны и общительны, а это смесь старинного, лишенного какого‑либо чувства, атавистического хлебосольства и звериной хитрости. Русские низкопоклонничают перед иностранцами и ненавидят их.