Юрий Нагибин - Дневник

Какой жалкий фарс — приезд Елены В.! И ведь этой трепачке удалось обмануть всех: и осторожного, испытанного в обманах всех родов, прожженного Феликса Кузнецова, и холодного проницательного Булата (он всё же был обманут меньше других), и многодумного Трифонова, и меня, что не трудно, но, по чести, я всё время подозревал липу. Это было какое‑то животное чувство, а не мозговое понимание. Так же инстинктивно я не взлюбил Бобчина. И тут попадание. Но как роскошно — в смысле драматургии — был обставлен финал ее вояжа. В последнее, буквально самое последнее мгновение, когда багаж уже уходил, таможенницу осенило свыше, и она устроила грандиозный шмон, не побоявшись задержать отлет самолета. Добыча была что надо: рукопись Феликса, иконка за два рубля, какие‑то письма. На самом деле, всё это выеденного яйца не стоит, но ведь у нас мало что делается всерьез, таможенники притворялись, будто ими изъята диссидентская рукопись, икона Феофана Грека и тайные послания сионских мудрецов. Погорели блистательные планы Е. Так ей и надо. Сколько форса было в Ирвайне, как презрительно обрезала она добродушного Мунира, и при этом всё делала плохо, нечетко, необязательно. Мунир догадался, что она ничего не стоит. А я таки попался на ее апломб. К тому же меня сбило серьезное отношение к ней Феликса К. Уж он‑то знает, что к чему! Да ни черта не знает, весь ум таких, как он, годен для местных низкопробных интриг, а вышел за ворота и обосрался.

Как нищ стал наш сад после минувшей зимы. Погибли яблони, сливы, ежевика, крыжовник, кусты жимолости, боярышника, часть сиреней. Вымерзли розы и почти все остальные цветы маминого сада. Уцелела смородина, малина, два-три сиреневых куста. Грустно.

Что‑то странное случилось с этим летом, я его не ощущаю. Я не слышу птиц, не вижу цветов, ничто меня не радует. При этом я с ужасом думаю о конце лета, считаю оставшиеся дни, но это скорей из страха перед зимой, долгой тьмой, закупоренным жилищем, иными словами, нечто клаустрофобическое. Может быть, я все еще не вернулся?..

Три дня тому назад отправились на старом нашем драндулете но знакомому маршруту: Москва — Ленинград — Псков — Малы — Пушкинские горы. По дороге видели пять страшнейших аварий. Преследовала мысль о раздавленной Шепитько и ее спутниках. Климов всё бормотал во время по хорон: «Это мне старец мстит. Не надо было его трогать». Любопытно, что обращение к распутинской теме не принесло успеха ни Пикулю, которому до этого всё удавалось, ни Климову — картина на полку, жена — в ящик. Что касается последнего, то тут, мне кажется, произошла путаница в небесной канцелярии: Климов достаточно пострадал, а Лариса ставила фильм по другому Распутину — Валентину [119] Лариса Шепитько — кинорежиссер, трагически погибла и автомобильной катастрофе лотом 1979 г. в период подготовительных работ к съемкам фильма но повести Валентина Распутина «Прощание с Матёрой». Ее муж, кинорежиссер Элем Климов, снял (в 1975 г.) фильм «Агония» (вышел на экран в 1981 г.), в центре которого был образ «старца» — Григория Распутина. — Примеч. ред. .

Ленинград всегда для меня прекрасен. Не подвел и на этот раз. Впервые видел дачу Безбородко, построенную Ба женовым и Кваренги, и Кресты. Были у Пети Фомина в том же доме на площади Искусств, где жил Дорер. Замечатель ная квартира с высоченными потолками, просторная, прохладная даже в жару, с чудесными продолговатыми окнами, из которых виден Михайловский дворец и сквер с пляшущим Пушкиным. Набоков говорил, что аникушинский Пушкин пробует пальцами, моросит ли мелкий петербургский дождик. Хорошо живет эта художественная мафия. Дети у них все до одного оказались тоже художниками и уже все получили по мастерской. О квартирах и говорить не приходится. Родители этих детей с каждым годом работают всё меньше, еще Мыльников трепыхается, остальные почти забросили ки сти и карандаши. А зачем напрягаться? Искусство было для них средством, а не целью. Бедный Эрнст работал в котельной, пока его и оттуда не вышибли. Каждому свое.

Тягостная встреча в Малах. Дом Севки Смирнова стоит напротив хутора Фомина, где мы поселились. И вот, едва приехав мы увидели двух голых мужиков в плавках, навеши вающих ставни на соседнюю избу. И Алла — не я — первая узнала в одном из мужиков никогда не виденного ею Севку Мне он показался слишком мизерным для псковского Бусла ева. И тут фоминский пуделек подбежал, ласкаясь, к Севке, он оглянулся и увидел меня. Какое‑то странное выражение появилось на его лице: смесь ужаса и стыда. Я пошел к не му. Одна нога у него забинтована — тромбофлебит, кожа горела, как в крапивнице. На обхудалом лице, обросшем совсем седой и редкой бородой, таращились старые выцветшие жалобные глаза. «Я болен, болен, я очень болен, Юра! — приговаривал он, по мере того как я приближался. — У меня незаживающие язвы на ноге, я весь в аллергической сыпи. Я ужасно болен!» Сделав над собой библейское усилие, как Тот — с прокаженным, — я поцеловал его в волосатый рот