Юрий Нагибин - Дневник

За это время переболел гриппом, который, похоже, сидел во мне месяца два. Сейчас слабость, сопли, равнодушие, нежелание жить. Алла, выходив меня, заболела сама. Вначале перемогалась на ногах, сейчас слегла и, похоже, не собираемся выздоравливать вообще. По — моему, это бегство от дома. Такое ощущение, будто всё вокруг кончается, причем не в огне и! буре, а в тусклом, медленном распаде, изгнивании. Раньше перемены приходили с громами и молниями, а сейчас тихое угасание. Но может, я ошибаюсь? Просто нас измучила болезнь, мы устали, а потом опять наша жизнь наладится, натянется струной и зазвучит. Но как‑то плохо этому верится.

Сосинские. Странность поведения людей в отношении меня. Сосинский рассказал за столом с крайним преувеличением, хотя и голой правды было бы более чем достаточно, как ужасно напился я у него дома. Это сразу испортило всё застолье, дало Я. С. прекрасный повод меня обхамить, а маме злобно обостриться. Я не верю, что Сосинский поступил так по наивности, неведению, глупости, недомыслию, нет, им двигало какое‑то мстительное чувство, о существовании которого я и не подозревал. Моя внешняя форма, выработанная годами жесткой тренировки, вводит людей в заблуждение. Я кажусь беспечальным, самоуверенным, очень твердо стоящим на ногах и весьма знающим себе цену человеком. Поэтому так приятно меня обхамить. Если б знали, какой я на самом деле, ко мне относились бы много снисходительней. Но форма срастается с сутью человека, теперь мне невозможно вести себя иначе.

Ура! Я видел кукушку. Говорят, это к счастью, хотя у меня тут же начались всякие мелкие неприятности. Это было в лесу, что слева от высоковольтной, после внезапного дож дя, промочившего меня до нитки. Я подходил к поляне, где прежде находилось озерцо, давно уже пересохшее, и вдруг услышал небывало отчетливое, ясное, не из чащи, не из‑за деревьев, а в чистом, звонком просторе кукование. Оно было как приветствие солнцу, вновь наполнившему лес и засверкавшему в каждой капле. И тут я увидел кукушку совсем близко от себя. Она сидела на голом суку старой сосны, простершемся над полянкой, на самом конце и, сильно вытягивая шею, бросала свое «ку — ку». Потом она замолчала, странно встопорщила крылья, так что они образовали дугу; издали бурая, одноцветная, она казалась очень большой, но стоило мне спугнуть ее, как она разом уменьшилась вдвое и спорхнула с ветви чуть ли не воробьем. Я думал, что больше не увижу ее, но она всего лишь поменяла сосну. И вновь закуковала, а замолчав, пустила крылья дугой. Я вышел из леса с таким чувством, будто клад нашел.

Вчера был прием в японском посольстве в честь окончания фильма «Дерсу Узала». Еще одной иллюзией меньше. Рухнули мои представления о «великом Куросаве». Все в один голос ругают фильм, который мне даже не показали.

О Куросаве говорят так: старый, выхолощенный склеротик-самодур, чудовищно самоуверенный, капризный, с людьми жестокий, а себе прощающий все промахи, ошибки и слабости. Он маньяк, а не рыцарь и даже не фанатик. Из‑за его недальновидности и самоуверенности упустили золотую осень, не сняли те эпизоды, которые — легко могли снять.

Прием был оскорбителен. Членам съемочной группы запретили приводить с собой жен, хотя все были приглашены с женами. Поэтому они дружно врали, что жена «приболела», «занята», «не в духах». Безобразная сцена в духе старинного русского местничества разыгралась вокруг стола, предназначенного начальству. «Иди сюда, чтоб тебя!..» — заорал на жену Сизов и, схватив за руку, буквально швырнул на стул рядом с собой. Я не мог подобным же способом усадить Аллу и добровольно покинул почетный стол. Меня никто не удерживал. О Мунзуке — единственной удаче фильма — вообще забыли. Он с палочками и миской риса устроился в вестибюле. Я нашел его и привел за наш стол. За него даже тоста не было. Пили за Куросаву и за Ермаша [104] Ф. Т. Брмаш — с 1972 г. председатель Государственного комитета СССР по кинематографии. — Примеч. ред. , похожего на чудовищного мрожекского младенца. Мацуи нас избегал, он же приглашал пас на премьеру, а поедут Ермаш с Сизовым. За полтора года совместной работы японцы научились подхалимничать перед нашим начальством почище отечественных жополизов. Куросава отнюдь не являет собой исключение, бегает за Ермашом, как собачонка. В умении подчиняться этой нации пе откажешь. Он наврал, что понятия не имеет о моем очерке «Возвращение Акиры Куросавы». «Возможно, я просто забыл, — произнес рассеянно. — Столько было материалов»… А ребята из группы в один голос говорят, что он велел найти журнал с этим очерком, и переводчик читал ему вслух каждый вечер. Зачем он врет? А чтобы не чувствовать себя обязанным мне. Кроме того, этот очерк устанавливает между нами знак равенства, чего «император» Куросава не терпит. К этому примешивается неизбежная ненависть режиссера к сценаристу. Лилипучья мелкость!..