Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

Я мог рассказать ей, как на следующий день повалил густой кромешный снег и Саша, поспорив со своим неуступчивым напарником, лететь ли на Итуруп или переждать, неловко дрался с ним, оскальзываясь на снегу, и я пытался разнять их…

О том, как тёплый белый пар поднимался от таёжного подлеска и озверевшие от злобы лайки с мокрыми и грязными животами приседали и выпрыгивали вокруг меня, а я спокойно и даже как-то счастливо смотрел на них и был почему-то уверен, что ни одно существо в мире, даже холоднокровная коричневая гадюка или энцефалитный клещ, не то что собаки, не сможет принести мне в эту минуту вреда…

Мне неудержимо хотелось сказать ей: “Лиза, ты мне снишься. Ты наклоняешь ко мне своё лицо, но это оказывается не твоё лицо, а лицо моей мамы, и всё-таки я знаю, что это ты…”. Однако я чувствовал, что стоит мне разомкнуть губы, как тотчас же произойдёт нечто некрасивое — я заплачу, разрыдаюсь или закричу.

Я думал, что мог бы попросить у неё прощения и объяснить, что сейчас я пьян и весь расхристан, что это продлится недолго, я стану другим, пусть только она оставит меня у себя, воняющего перегаром и дрожащего набегающими похмельными волнами. Я чуть было не сделал этого…

Понимая, что, возможно, совершаю нечто бесповоротное, нечто вроде самоубийства, спустя несколько минут я встал и молча (я всё не мог разомкнуть губ) прошёл до двери, поглядел на розовую ночную сорочку с кружевами и вышел.

What I need is someone with a definite plan…

Эту ночь, отделившую мой молчаливый (невольно) уход из Лизиной комнаты от утренней встречи Кобрина с Зоей Ивановной, я пережил очень тяжело.

Проснулся я задолго до рассвета в постели Елены. Обычная одноместная кровать была узка для двоих, но мы за несколько месяцев приспособились, обнимаясь, укладываться довольно компактно, — и не слишком страдали от тесноты.

Выбравшись из постели, я посидел некоторое время на краю кровати в страхе и безволии, не решаясь предпринять ничего конкретного, но и зная вместе с тем, что заснуть или усидеть на одном месте я не смогу, и что теперь долгие часы мне предстоит слоняться по тёмным коридорам и лестницам общежития подобно неупокоенному духу какого-нибудь самоубийцы.

Когда я, страдая от собственной трусости, выскальзывал из комнаты, Елена проснулась, но не подала виду и ничего не сказала.

Читатель! Не буду вываливать на тебя описаний тех мучений, которые я пережил в эту ночь, скажу только, что мучения эти были страшны, и тот, кто когда-либо пил запоем, поймёт меня.

Я прошёлся по всем этажам: по пятому, затем спустился на четвёртый, постояв несколько времени у двери Гамлета, после этого спустился на третий, где, кроме Тагира, могли пьянствовать ещё и заочники, затем снова поднялся наверх, на шестой этаж, прошёл его весь от конца одного крыла до торцевого окна другого, в конце концов, я даже побывал на седьмом и втором этажах. Везде я прислушивался, но везде было тихо и мертво. Беспричинный страх и обострённое чувство стыда не давали мне разбудить кого-либо — похмелиться я не мог. Я вошёл в комнату Минкина, двери которой редко запирались на замок, и долго стоял там в темноте, вдыхая запахи перегара и неубранных остатков пищи. Минкин и Азамат спали. В одежде, скрючившись, лежал на третьей кровати Ваня Беленький. Я молча стоял посреди комнаты и слышал своё дыхание.

Время тянулось бесконечно долго. Посмотрев на свои командирские часы, зеленовато светившиеся в темноте, я убедился, что тщательный обход коридоров едва натягивал на полчаса. Предстояло дожидаться утра.

Я снова обошёл этажи. Затем долго сидел на холодных ступеньках между пятым и шестым этажами…

Елена, когда за несколько часов до этого я явился в Катину комнату, спросила меня:

— Зачем ты ходил к Петровой?

Я промолчал. Кати не было. Мы сели рядом, и Елена сказала:

— Ты знаешь, что все смеются над тобой… Над тем, как ты ходишь к Петровой и сидишь у неё.

Чёрт их всех побери, думал я, и ещё я думал, что раньше Елена никогда не говорила со мной в таком тоне.

— Она сама всем рассказывает, как ты к ней ходишь, и первая смеётся над тобой.

— Не лги мне, — сказал я.

…Зачем она так цепляется за меня, думал я о Елене, сидя на ступеньках и время от времени подкладывая под себя руки, чтобы не простудить внутренности. Что ей во мне — спивающемся и, возможно, совершенно безнадёжном во всех отношениях человеке, — кроме красивого отчаяния, овевающего мою фигуру?