Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

— Отпусти её, — слабо выговорил я.

— Ух ты! — сказал высокий и ближе наклонился ко мне. — Ты смелый, да? А чего ты так трясёшься? Трухает тебя всего, а?

— Игнат, попиши этого козла! — жалобно и несколько невнятно, как будто что-то, лежавшее во рту, мешало ему говорить, воскликнул тот, которого я ударил.

— А-а-а!.. — начала кричать Зоя Ивановна, и ей зажали рот.

— Так что же с тобой сделать? — спрашивал Игнат, то так, то этак поворачивая голову и с наслаждением вглядываясь в испуг на моём лице.

Он медленно провёл холодящим остриём по моей шее.

Выпить бы, думал я. Как всё решается само собой, когда ты пьян. Как легко быть смелым, отчаянным… Стакан водки — и я бы знал, как выйти из этой ситуации, да и зачем вообще что-то знать. Когда выпьешь, так хорошо и легко и на всё наплевать. Почему всё случилось именно сейчас, почему так не вовремя?.. Неужели никто не пройдёт мимо и не обратит внимания, спрашивала изнутри слабенькая и очень робкая надежда… Может быть, Лиза… Деньги остались у меня, у Лизы нет денег на такси, зачем-то подумал я… Что делать с ногами? Ноги всё больше слабели у меня, я уже почти не чувствовал их.

— Отпустить твою тёлку, значит? — спрашивал Игнат. — Или сделать тебе вот здесь маленькую дырочку?

Он переступил с ноги на ногу, дыша на меня портвейном, табаком, потихоньку, не торопясь, словно бы надавливая на мою волю, и с интересом ожидая, в какой именно момент я под этим его давлением весь расползусь. Глаза его поблёскивали в темноте. И вдруг, с таким видом, как будто он уяснил для себя что-то, высокий полез левой рукой в карман и достал перочинный нож с чёрной пластмассовой ручкой — типа “белочка”.

— Раз ты такой крутой, давай, бери перо. Даю тебе шанс. Защищайся, если ты ещё не обоср…ся. Один на один, а? Вы все отойдите, — сказал он своим корешам.

Они немного отступили.

— Ну! Бери, чего ты! Бери! — издевался он надо мной.

Мне и в голову не пришло в ту секунду, что это всё очень похоже ещё на одну дуэль, я только опасливо подумал, не ударит ли он меня ножом в горло, когда протяну руку за “белочкой”.

Этот высокий и некрасивый, вне всякого сомнения, знал из своего блатного опыта что-то очень точное и нехорошее о людях, и знания его, по-видимому, подсказывали ему, что я не решусь взять нож, что мои пластилиновые пальцы просто не смогут этого сделать. Он (как я думаю теперь, много времени спустя) почувствовал во мне нечто, о чём как-то раз говорила Лиза: “Были у нас в секции такие ребята: с виду сильнее других, а потом начинали проигрывать…”.

Но я уже летел с площадочки над Павелецким вокзалом, и я взял “белочку”. Тем не менее ног своих я по-прежнему не чувствовал и даже удивлялся, как это я вообще до сих пор стою и не падаю.

Игнат убрал нож от моего горла. Он торжествовал — я делал всё, что он приказывал мне, и ему становилось всё интереснее и интереснее.

— Тебе будет не очень больно, — сказал он. — Я не больно тебя зарежу.

Я долго, бесконечно долго вынимал лезвие из перочинного ножа.

— Чуть меньше, чем моё сажалово, да? — словно бы удивляясь вместе со мной, сказал высокий, повертев передо мной тускло блеснувшей финкой с длинным и широким лезвием, имевшим посередине желобок кровостока.

Я поглядел на блеск финки и на тень желобка, пытаясь отряхнуть липкое предчувствие глубокой режущей боли в животе и горячей крови, которая непременно должна была хлынуть из раны.

Я уже сделал полшага и летел вниз, в холодную безответную черноту; я уже взял нож и решился на драку; но страх и слабость делали меня не бойцом, а чем-то вроде думающего барана, единственное достоинство которого в том, что смерть он принимает вполне осознанно и по своей воле. Вся жизнь, которая, как утверждают, должна была пронестись передо мной, почему-то медлила проноситься; вместо этого мимо неслись тысячи каких-то мелких, пугливо на меня оглядывающихся мыслей; я даже не вспомнил в те секунды, что, быть может, именно такие люди убили отца; если я и думал о чём-то сколько-нибудь связно и устойчиво, то мысли эти были о Лизе.

Но для того, чтобы перестать быть бараном, я должен был забыть и о ней.

— Может, поменяемся? — предложил высокий.

— Нет, — сказал я громко, чувствуя, как одна простая и безумная мысль (Драться!) в одно ослепительное мгновение вытеснила из сердца абсолютно всё.

Я забыл о боли в животе от врезающегося в него ножа, я забыл о Лизе, и я совершенно перестал думать о том, что никто не увидит и никогда не узнает, как я вёл себя в темноте большой деревянной беседки, один, окружённый каким-то случайным отребьем… Был ли я смел, или дрожал, сутулился, как Азамат, или спокойно улыбался, как Злобин… Я вообще перестал думать.