Андрей Коровин - Ветер в оранжерее

— Игорь! — кричала она.

— Идите потихоньку к дороге, — сказал я. — Попробую вернуть её домой. Если не получится, придётся брать Зою с собой — иначе мы до полуночи будем здесь шарахаться… Кобрин! Если будешь выкидывать коники, вернусь и убью тебя.

— Я с ним справлюсь, — сказала Лиза, удерживая Кобрина за куртку чуть позади плеча таким цепким захватом, словно это была не многострадальная гладковская курточка, а борцовское кимоно.

Вернувшись несколько назад и снова обогнув просторную тёмную беседку, я уже видел пролом в заборчике, через который мы вошли и за которым отблёскивал в рассеянном свете, идущем из ближайшего жилого двора, бугристый лёд тропинки. Зои нигде не было.

— Андрей! — вдруг закричала она откуда-то слева.

Каким чудом она разглядела и узнала меня в такой темноте и в том состоянии, в котором она тогда была!..

Левее, шагах в двадцати от тропинки, в глубокой темноте детсадовского двора, была ещё одна большая игровая беседка, откуда и кричала Зоя Ивановна. Внутри двигалось пять-шесть тёмных фигур, вверх-вниз перемещалась в воздухе пара сигаретных светлячков. Я подошёл к беседке. Зоя, в расстёгнутом пальто и в пеньюаре сидела на скамеечке. Две из тех тёмных фигур, что я увидел издалека, сидя по бокам от неё, держали её за руки, не давая подняться. Остальные стояли вокруг.

Я вошёл в беседку, продолжая ещё думать, что это, пожалуй, Коля с друзьями. Все обернулись на меня — Коли среди них не было.

— Зоя, это твои друзья? — медленно спросил я.

— Андрей, милый, забери меня! Прошу тебя! — зарыдала Зоя Ивановна, словно бы уверенная, что я, скорее всего, брошу её и уйду.

Один из тех, что сидел рядом с Зоей, высокий, в пыжиковой шапке, с некрасивым уверенным лицом, запустил ей руку в пеньюар и пощупал.

— Товаристая тёлка! — как бы с восхищением сказал он. — Твоя?

— Не твоё дело. Отпусти её, — сказал я.

— Слышь ты, пидор, — сказал один из тех, что с сигаретой ходил вокруг. — Вали отсюда.

— Я не с тобой разговариваю, — сказал я ему.

По своему уличному полухулиганскому опыту я знал, что нужно действовать быстро, сразу поставить себя, не дать противнику сообразить, кто ты есть такой и откуда взялся, напугать его, пока он не напугал тебя.

— Так ты чо, не пидор, что ли, — затягиваясь сигаретой, стал подходить он ко мне, предварительно оглянувшись за поддержкой на своих корешей.

Как только он приблизился на соответствующее расстояние, я ударил его в рот, обозначенный тлеющей сигаретой — искорки фейерверком разлетелись по сторонам, шапка курильщика свалилась, а сам он, падая назад, врезался спиной в своих приятелей.

— Отпусти её, — в запале потребовал я.

Высокий в пыжиковой шапке встал. Он был выше меня почти на голову. Я смотрел в его некрасивое грубое лицо, от него несло свежим портвейном. Откуда-то снизу поднялась его рука, и моей шеи коснулся кончик ножа — я покосился на нож. Мне стало страшно.

— Слушай, мужик, — говорил он, легонько нажимая остриём мне на горло, — подари мне твою тёлку. Хорошо? И иди отсюда.

До ближайших домов было довольно далеко, Лиза и Кобрин давно ушли к дороге, по тропинке никто не ходил — я был один, в совершенно безнадёжном одиночестве, в темноте, вдали от друзей, вообще от всех людей, и у горла моего был нож. Как это ни глупо, но кричать и звать на помощь мне почему-то было стыдно. И мне было страшно от дикого, кромешного одиночества, плотно сошедшегося вдруг вокруг меня. Это был даже не страх, это был всепоглощающий животный ужас, сквозняком проникавший во всякую мельчайшую жилку и во внутреннюю полость всякой косточки моего тела. Это был чёрный, холодный и не оставлявший места для размышлений ужас.

От ужаса я был уже почти не человек, но нужно было что-то отвечать, что-то делать, было такое чувство, как будто следует сделать всего лишь полшага, но эти полшага отделяли меня от полёта в какую-то бесповоротную бездну.

В голове и сердце лёгким ледяным дуновением пронеслось почему-то полуощущение, полувоспоминание, связанное с тем сном, в котором я, на огромной высоте, на крошечной бетонной площадочке, ничем не огороженной, лежал с Лизой и с замирающим сердцем глядел вниз на Павелецкий вокзал, и Лиза наклоняла ко мне своё лицо. И в ту секунду я, делая необходимые полшага, чувствовал, что при этом как бы выпускаю из сердца и из жизни и теряю самое дорогое — лицо моей мамы и лицо Лизы. И всё-таки я шагнул с этой площадочки в пропасть над Павелецким вокзалом.