Тургрим Эгген - Hermanas

— Не забывай, что она тебя не узнает, — тихо произнесла Хуана. — Будь поосторожнее, постарайся не давить на нее.

Ирис приблизилась ко мне, нерешительно и неуверенно. Ей было пять лет, на ней был синий галстук маленьких пионеров.

— Привет. — Я стоял почти по стойке «смирно», я не хотел, чтобы они увидели, какими по-стариковски вялыми стали мои движения. Когда левая рука начала трястись, я схватил ее правой и держал изо всех сил.

— Привет.

Она улыбалась. У нее была улыбка Миранды. Разглядел ли я в ней что-нибудь и от себя самого? Но она была прекрасной. Внезапно я вспомнил все те вечера, что провел с ней, как пел ей, кормил ее, укачивал и умолял поспать.

— Ты знаешь, кто я? — спросил я.

— Ты странный человек, знакомый тети Хуаны. И знакомый мамы. А почему ты здесь живешь?

— Это больница, — соврал я. — Все потому, что я был болен и еще до конца не поправился. А где же твоя мама?

Хуана бросила на меня укоризненный взгляд.

— Мама уехала в США, потому что она злится на Фиделя. Ей не нравится все хорошее, что он сделал для нас, кубинцев.

— А что же он сделал?

— Он дал нам бесплатные школы. Все могут пойти к врачу, если заболеют, и у всех есть еда. А когда у революции день рождения, всем раздают конфеты и новые игрушки.

— Очень хорошо. — Я кивнул.

Ирис уже двигалась по намеченному курсу. Когда в следующем году она пойдет в школу, ей вручат букварь, в котором буква «F» обозначает слово fusil , то есть «ружье». Весной они будут читать стихотворение о Плая-Хирон, в котором говорится, что Фидель прогнал американских империалистов. Через два года Ирис будет стоять во дворе школы и кричать: «Социализм или смерть!» Через четыре года она узнает, что молодежь — это авангард революции, поэтому дети должны быть бдительными и внимательно наблюдать за тем, что говорят и делают их родители.

Ей был нужен отец.

— Что случилось с твоими волосами? — спросила Хуана, когда Ирис отправилась исследовать окрестности.

— В моей семье мужчины рано лысеют, — сказал я.

— У тебя были такие красивые волосы. Как думаешь, когда ты освободишься?

— Пока не знаю. Я веду переговоры.

— Ты не думал о том, чтобы после освобождения поселиться у нас? Ирис у нас хорошо, и все ее друзья живут в нашем районе.

— Как поживает твой отец?

— Не очень. У него был инсульт. Он живет дома, но нуждается в уходе.

— Хуана, я хочу, чтобы вы ушли. Я очень рад, что ты приехала, привезла с собой Ирис и я смог ее увидеть. Но я очень устал.

— Что они с тобой сделали, Рауль? Я была в шоке, когда поняла, что это ты.

— Они меня перевоспитали. Ты не знала?

Забавно: через несколько дней после визита Хуаны я получил первое и единственное письмо от Миранды. Я предполагал, что она пыталась отправить мне несколько весточек. «Дорогой Рауль…» — так оно начиналось, и это были самые ласковые слова во всем письме. Она рассказывала о своих впечатлениях о США: Америка была большой, потрясающей и совершенно не такой, какой она себе ее представляла. Миранда не нашла свою мать, но оставались еще кое-какие зацепки, которые, как она надеялась, могли привести к ней. Сейчас она жила в Майами, но там для нее не было работы. Миранда собиралась двигаться дальше, как и всегда. Больше всего она мечтала о Чикаго, иерусалиме всех архитекторов. Она прислала адрес в Майами в надежде, что я ей отвечу. Под конец она написала несколько слов о том, как переживала за меня. Хуана передала ей, что я жив и буду досиживать свой срок недалеко от Гаваны. «See you [77] До встречи ( англ. ). », писала Миранда.

See you? И речи быть не может… список того, о чем не могло быть и речи, не имел конца. Казалось, что мы с Мирандой были старыми приятелями, что мы никогда не изводили друг друга в диком безумном любовном поединке. Я сохранил ее письмо и несколько раз принимался писать ответ. Но тон его получался слишком злобным. Когда я напишу Миранде, я сделаю это от переизбытка сил, как свободный человек.

То, что два этих события — визит Хуаны и Ирис и письмо от Миранды — произошли почти одновременно, имело очень большое значение. Они стали шоком, пробудившим меня, напомнившим, что за стенами колонии существовала другая жизнь.

Если я хотел снова зажить той жизнью, посещения «Масорры» должны были прекратиться. Там нас медленно убивали. Еще три года такого «лечения» мне не вынести.

От психиатрической реабилитации можно было избавиться только одним способом: с помощью подполковника Кантильо. Я написал ей. Мне было нелегко написать это письмо. Мой аргумент, который, как я надеялся, совпадает с ее мнением, заключался в том, что с моим выступлением можно было не спешить. Я мог показаться на публике, но не в виде развалины. Я попросил прекратить лечение и обязался сотрудничать.