Феликс Кандель - Первый этаж

Егор откинулся от стены, протянул тонкие руки, крикнул горловым звуком:

– У вас... У вас пруд глохнет! Ключ тиной забило! Это вы знаете?..

– Это мы знаем, – сказала общественница. – Завтра привезем песок и завалим эту яму.

– Яму!.. – охнул Егор. – Яму? Да там ключ живой... Живой ключ-то!

– Что ты волнуешься? – весело удивился мужичок. – Чего нервы портишь? Вон побелел весь... Ну, завалят яму, ну и что? Другую выроем. – Облизал губы, подмигнул Егору: – Разведем с тобой карасей, а? Карась в сметане – ух, люблю пакостника!

– Не дам, – тихо сказал Егор, – Не разрешу. Не позволю засыпать.

– Будете самовольничать, – предупредила общественница, – с милицией придем. Хватит! Понянчились с вами.

– Цыган! – закричал Егор слабо и надрывно. – Цыган, возьми их! Цыган!..

Собака залаяла гулко, как в бочку, петух на стуле всполошился, забил крыльями.

– Егорушка, – Аня повисла на нем, – плюнь ты на них, плюнь... Пошли вон отсюда! Вон!

– Цыган! – кричал Егор в беспамятстве. – Цыганка!..

Собака прыгала вокруг, надрывалась изо всех сил. Общественница спиной отступала к двери, выставив перед собой ридикюль. Мужичок хохотал радостно, в азарте дразнил пса:

– Давай! Давай еще... А ну, куси! Куси меня... В суп, Цыганку! В суп!.. Петю в суп, и тебя в суп! Всех, всех в суп!.. Га-га-га...

– Учтите! – кричала общественница с веранды и непрерывно щелкала ридикюлем, как пулеметом. – Будем с вами разговаривать в другом месте. В другом!

– Иди, – хохотал мужичок. – Жалуйся. Пиши докладную на собаку!

Животом вытолкнул ее во двор.

Дверь захлопнулась, собака оборвала лай, будто ее отключили.

– Цыганка... – шептал Егор перекошенными губами. – Бери их, Цыганка...

– Егорушка... Милый... Да забудь ты про них... Забудь!

Дверь приоткрылась, мужичок просунул в щель голову, хитро подмигнул:

– Насчет забора – не соглашайтесь. Ни-ни!

– Уйди,– попросила устало. – По-хорошему прошу...

– Ништо,– замахал руками, – не боись... Эта дура ничего не сделает. Закона такого нет. – Он уже влез в комнату, шел на них вперевалку, целился тугим животом: – А я вам пруд, пруд отхлопочу... У меня связи. Переставим забор, напустим мальков. Караси! – промычал. – В сметане! – Живот уже начинал подавать голоса, подвывал проснувшимся котом: – Только пусти меня! Пусти!.. Сам буду вкалывать, сыновей приведу. Грядки! Теплицу! Загон для поросенка!..

– Ааааа... – закричал Егор тонко и пронзительно, схватил со стола кастрюлю, размахнулся неумело, запустил в ненавистную рожу.

Мужичок исчез. Моментально. Как сквозь доски провалился. Только на двери повисла лапша, белыми молочными ошметками.

– Егорушка! Не надо... Что ты!

Егор дрожал крупной дрожью. Руки ходили ходуном. Губы прыгали. Жилка на виске колотилась так, будто сейчас прорвется.

– Давит... – Глядел дико, глазами безумными. – Голову давит... Лучик булавочный...

Кинулся к ней, прижался, закричал тоскливо:

– Спаси, Аннушка! Как бы не продавило!..

Закричала тоже, обхватила его, спрятала голову в ладонях:

– Все, Егорушка... Загородила! Не давит теперь... Не давит!

Потащила в другую комнату, уложила на кровать, сама легла рядом, прижалась всем телом. Шептала на ухо, гладила, успокаивала, собирала по крохам прежнее счастье:

– Егорушка... Егорушка-свет! Вот мы с тобой за город махнем. С утра пораньше. Еды возьмем, молока в пакетах, подстилку – полежать. Там хорошо, чисто, народу – никого... Никого, Егорушка!

Егор не скоро затих, отогрелся в ее тепле, расслабился, прикрыл утомленные глаза. А она шептала и шептала, гладила его по лицу, по плечу, по тонкой руке. Вот и пришла к ней боязнь, что поджидала в непрожитых годах. Куда подевалась стена счастья, необозримая, от края и до края? Захлебывалась, пила жадными глотками, а теперь что же, конец?.. Долгое счастье – оно непривычно. Оно нас пугает. Мы к нему не приучены. Не было на нашей памяти, на памяти отцов и дедов долгого счастья. Слишком уж это хорошо, чтобы хватило его на все наши годы. Да и где его взять, столько счастья, когда счастье одному – это горе другому?

– Егорушка... – чуть слышно.

И неоглядно, всем телом, к сонному, родному.

Егор спал. Тонкие веки, тени под глазами, на виске – беспокойная жилка. Бьется, бьется, бьется... Словно просится наружу.

12

Встала тихонько, чтобы не разбудить, пошла в другую комнату. Быстро прибрала со стола, мигом вымыла посуду, накормила собаку с петухом, смыла лапшу с двери – и во двор, к машине. Смотрит, а тот, давешний мужичок, внутри сидит, из окошка на нее взглядывает, упирается животом в приборную доску.