Феликс Кандель - Первый этаж

– Ну... – промычал в предвкушении. – Дождались...

Но друг ситный пить не дал. Что они, пьянь подзаборная, просто так лакать? Тост. Непременно нужен тост. Без тоста он не согласен. Сдвинул стаканы, строго поглядел на Леху, сказал со значением:

– Чем в таз, лучше в нас.

С тем и выпили.

Леха подхватил бутылку, разлил по быстрому остатки, стряхнул до тощей капельки и, не дожидаясь нового тоста, торопливо глотнул свою порцию. Тут его и забрало. Сразу. Толчком. От хилости, вялости, пониженного давления. Вспомнил Леха не к месту сопливого докторишку, жалостливый его взгляд, и всполошился, задвигался, с хрустом раскусил стеклянную карамельку, скривился от едкой сладости:

– Эт-то что жа... Тут загибаешься, а они не чешутся... Им до лампочки... У их не каплет... У их отсидел свое – и в кассу…

Друг ситный с Лехой не согласился. Сказал весомо, строго, что всегда ценил и уважал врачей, что, по его, друга, мнению, врачи – они стараются, пекутся, заботятся о здоровье трудящих масс, как о своем собственном, наши врачи – это и не врачи вовсе, а прямо волшебники, и что трудящим массам от них – одна польза. Сказал – припечатал.

Леха Никодимов бессильно опустился на траву, спиной привалился к стене морга, глядел с большим сожалением на пустую посуду. Только разохотился, а она уж и кончилась. Так и жизнь наша, короткая, не до краев, до конца не распробованная.

Но друг ситный без колебаний полез за пазуху, вытянул еще бутылку – непочатую, твердо поставил на пенек.

– С вас пол-литра, – деликатно намекнул друг, и Леха заржал вдруг от удовольствия, от редко ощущаемой теперь полноты жизни. Вот наконец и перемены. Вот и проклюнулась наружу легкая, хмельная жизнь. Яркая и сочная, как апельсин с заморской наклейкой. Будет теперь друг ситный лазить то и дело за пазуху, будет доставать одну за другой. Леха сразу в это поверил. Как верил всегда, во все. Видно, не врала цыганка, не обманывала: всю, как есть, правду с ладони считала.

– Ну, даем! – развеселился. – Будет чего вспомнить...

Вторая бутылка прошла совсем незаметно. Леха развалился на травке, умильно оглядывал белый свет, получал от жизни удовольствие.

– Давай! – заорал во хмелю. – Вынимай новую...

Друг ситный в ответ объяснил, путаясь в падежах, что водки больше нету и денег тоже нету, что можно бы продать пиджак, да его никто не возьмет, а и взяли бы – водка в магазине кончилась, он последнюю забирал, а и была бы водка – стояла бы несусветная очередь, а и не было бы очереди, он и не дошел бы до магазина – ноги ослабли, и что все это – отсутствие денег и водки, и слабость его организма не что иное, как козни врагов, происки импре... импрель... импрелиаризьма... и его салетитов... Он, друг ситный, точно это знает. У него сведения из первых рук. После чего замолчал и говорить больше не захотел. Чего говорить? Все теперь ясно. Сидел на пеньке, таращился на Леху пустым до идиотизма глазом, определял произведенный эффект.

Леха Никодимов сразу ему не поверил. Притянул к себе, обшарил карманы – пусто, потряс друга – не булькает. Подумал, прикинул, поворочал онемелыми мозгами, с трудом встал на ноги, обтирая беленую стенку.

– Айда ко мне. Приглашаю...

Друг ситный в ответ заявил, что он бы, конечно, с превеликим удовольствием, – раз пошла такая пьянка, режь последний огурец, – хоть и облечен он полномочиями, но к народу ходил и будет ходить беспрестанно, но он, Леха, в этаком виде не может появляться на улицах нашего прекрасного города, столицы прогрессивного человечества, – вдруг иностранцы набегут, или еще кто, – а он, человек значительный, приобщенный к тайнам, с блистательной персик... пективой... не может с кем попало разгуливать по улицам, ронять свою служебную честь.

Леха взял бутылку за горлышко, молча пригрозил, и друг ситный тут же встал с пенька, радостно покорился грубой силе.

Они вылезли через щель в заборе и пошли по улице, бок о бок. Друг ситный в пиджаке, при галстуке, шляпа по уши, будто сейчас от зеркала, и Леха – в халате безобразного цвета, в желтых фланелевых кальсонах, замызганные бечевки которых волочились по тротуару. Прохожие на них глазели, ребятишки бежали следом, а они – хоть бы что. Шли себе да шли, да спотыкались, да заплетались, оступались на бортике тротуара, а потом, глядь, вот он, Лехин дом, вот он, Лехин подъезд, вот она, Лехина квартира. Добрались без потерь.

– Звони, – приказал Леха и схоронился в лифте.

– А ты?

– Я – потом...

Друг ситный без колебаний уткнул палец в кнопку звонка, замер в наклонном положении. Дверь не скоро отворилась, на пороге встала толстая, необъятных размеров женщина, заслонила проем.