Фарид Нагим - TANGER

Флюра кричала. Я останавливал его руки и кричал на него.

— Зачем ты привел ее, она же не любит тебя? — кричал он. — Не любит!

— Это моя сестра, Серафимыч, — в ужасе говорил я. — Это же моя сестра.

Флюра плакала.

Его надо убить. Грохнуть, что ли, тебя? Жить в его квартире. Бисмилля рахман иррахим… господи, спаси и сохрани… тьфу, тьфу, бля.

И я проснулся.

Он ввалился в дом поздно ночью, куртка распахнута на груди, шапка набекрень, красное, тяжелое лицо.

— … — с пьяной насмешкой пробурчал он и добавил: — Ебт таю…

— Что?

— Ничего, спросить уже нельзя? А-а, ты все газеты читаешь, ёбт таю! — он икнул и захихикал. — Ты уже как моя мать, уже и спросить ничего нельзя. Бурчат и бурчат. Давай выпьем?

— Я не хочу.

Выпить с ним, это значит дать ему.

— Мать боялась меня рожать, и ей сделали укол. Мне доктор сказал. И вот из-за этого я вышел такой урод, простите.

Удивительно и смешно злятся мужики, когда понимают, что им не дадут.

— То мать, то эти, бля, братья Мороковы, то КГБ, вот я и просрал свою жизнь. Еще это слабоумие, которое она передала мне. И я, бывший диссидент, можно сказать, который в советское время писал письма в Израиль, работаю теперь в кагэбэшной конторе, — брюзжал он и теребил рукою в кармане член. — Может, выпьем? На выставке во Франции Ги де Мопассан сказал, что снимает перед этим вином шляпу.

А я с наслаждением, скрытно от него, задумчиво, не мигая, смотрел в телевизор на обнаженное тело Шарон Стоун и кивал ему головой. А когда дело дошло до ее громких стонов, резко убрал звук. Искоса смотрел на «Основной инстинкт» и кивал ему головой.

— Что ты говоришь? — спросил я, оторвавшись от экрана.

Он молчал.

— Не хочешь говорить, не говори.

— Коммунизм, разработанный у камина, проводить в жизнь! После тысячелетней истории человечества. Все равно, что сейчас мне выйти и строить коммунизм на дворе. Субботники. Великий почин, ёбт таю! А ведь они до сих пор у власти. Какой-то сифилитик Ленин, потом усатый грабитель карет, теперь алкоголик, потом будет охеренный трезвенник и все этот народ стерпит. Нет, я все-таки не русский…

Он почувствовал что-то и, обернувшись, увидел все это на экране, застыл, ему так неловко стало и стыдно передо мной, будто бы показывали нечто обличающее нас. Мы оба вдруг замерли, хрупко онемели.

— Нет… я русский с моим безволием, которое мне подарила мать, — теряя мысль, медленно продолжал он. — Анвар… у тебя не такая конституция, чтобы содержать женщину… Ты с ней не сможешь писать.

— Я и так не пишу.

— Ты… ты думаешь, сосредотачиваешься, читаешь, ты просто живешь как свободный художник.

— Но ведь ты жил без женщины, и все равно ничего не написал?

— Я? Что я? Меня изуродовали… эти Мороковы, потом КГБ…

Её вдруг обозлила его вечная хандра, будто он в чем-то ее винил, в каких-то своих неудачах. И неприятна его злость, и отвратительно, что он говорит об одном, а сам теребит и теребит рукой в кармане свой член. И он насмехался не над КГБ, не над Мороковым, а над нею. И она знала, что говорит он об одном, а думает о другом, и даже не замечает, что теребит свой член.

И он насмехался над тем, что ее тело потеет. И все добавлял это свое «ёбт таю»… И все же она желала его, словно бы издеваясь над собой. Когда он прижался к ней, у неё вдруг «засмеялся» живот, так же, как у Полины Дон.

— Ты что, смеешься, что ли? — спросил он.

— Нет, это так мышцы живота сокращаются, — спокойно сказала она.

— О, у-у-у, о-о-о, ёбт таю… — вздрагивая и замирая, повторял он.

И она с удивлением чувствовала его злобу и знала, что сейчас у него злобно искривлено лицо. С особенным наслаждением искривлено, оттого, что он думает, будто она не видит этого. Сколько масок у мужчин? Они всегда немножко садисты, особенно если думают, что их не видят и им не нужно быть нежными. Он трахал весь этот ненавистный мир вместе с нею. Через этот потный комок он трахал свое бессилие и отчаяние. Он трахал ее, как приложение к этому миру, пленившему и опустошившему его. И она терпела, даже когда чувствовала его почками или печенью. Она стонала, и слегка презирала его, и восхищалась своим терпением, и стремилась навстречу боли. И вдруг полюбила его. Ненавидела и неподотчетно самой себе полюбила и пожалела этого маленького, уставшего, беззащитно всхлипывающего мужчину.

О-о-о… у-у-у… Анварик…

Нет, отпусти, подожди, отпусти. Я не хочу сейчас.

Аселька, тебе не больно?