Фарид Нагим - TANGER

— А что? — подняла она от гальки належалое лицо.

— А он прямо с сигаретой и барсеткой пошел в воду.

— А-а…

— А знаешь, во время революции они были бы революционными матросами, с такими же шеями и цепями, а в советское время были бы стахановцами, ударниками соцтруда, а сейчас они бандиты.

— Ты им просто завидуешь.

— Может быть, хотя вряд ли…

Бог, наверное, избрал меня своим глазом, чтобы я любовался женским телом. И я мучительно не смотрел, глаза косили и будто бы сохли. Неумолимая сила сворачивала голову, и я смотрел, пряча от нее лицо и делая задумчивым взгляд. И говорил ей что-то незначительное о море, о погоде, будто думал только об этом, а не смотрел на женщин. Будто специально, все, как на подбор, удивительно красивые, загорелые и блестящие на солнце, музей достижений современного женского тела. Я будто бы воровал у нее из-под носа эти фрагменты грудей, ягодиц, ног.

— Тебе, видно, очень нравится эта, в стрингах? — Она спокойно смотрела на меня из-под панамы.

— Какая? Эта? Фу, нет, что ты.

— А вон та, в купальнике Версаче? — Она приподнялась на локте и щурилась.

— Как ты видишь, что это купальник Версаче? Так себе, мне не нравятся худые модели, они нравятся толстым мужикам.

— И купальник Версаче не понравился? Я же вижу, что ты врешь, Анвар. Чего ты боишься? У тебя уже глаза косят в разные стороны!

— Ну, это скорее какое-то эстетическое зрелище, что ли.

— А от меня? — с вызовом толстушки спросила она.

— От тебя даже большее.

— Я знаю, что только большее, но не эстетическое!

И вдруг громкий, вспухающий шум прибоя, будто напоминающий о себе, и длинный, всасывающий звук его отступления. Шампунная пена, черная мокрая галька, голубое стекло воды. Нещадное солнце, все вокруг белое, обведенное фиолетовым нимбом. Зеленый пластик водоросли прилип к ее большому пальцу. Крики чаек, купающихся, торговцев пахлавой, лай собаки. «Теплоход „Константин Паустовский“ отправляется по…шруту…ассе номер пять».

Она, раздраженно закрыв глаза, лежала на боку. Я рядом с нею, на мне эти полосатые плавки. Она хотела что-то сказать и промолчала, только веки вздрогнули.

В этом августе, лежа рядом с женщиной у моря, я вдруг остро почувствовал свою смертность. С женщиной всегда чувствуешь смертность и конечность пути. Хотелось выпить и закурить. Хорошо выпить, закурить, грустить и знать уже, что умрешь, глядя в морскую даль, лежа рядом с женщиной — любимой или не очень, все равно.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

Мне очень хотелось показать им лайнер. Но его все не было. Были толпы людей на улицах, на рынках, в тесных троллейбусах, озлобленные, яростно агрессивные кондукторы и местные жители. Изнуряющая жара и вечерний смог на Московской и Киевской. Тот же наглый бандурист на набережной, старик в морской форме и с баяном, весы за 25 копшёк. Мне было обидно за отдых Няни и Саньки, и я остро переживал, когда их толкали, обсчитывали, пролезали вперед них в очереди и грубили.

Лайнера все не было, и я решил открыть им прекрасную тайну, которую заготовил напоследок — я повел их по улице Чехова, чтобы показать им Ялту, которую сам очень любил — эти изогнутые, ступенчатые старые дома с большими верандами, насквозь проросшими толстыми ветвями дикого винограда, эти таинственные, каменные спуски во дворы, этих странных, будто бы музейных людей, эти парки, будто бы навсегда сокрытые от простых смертных. Но поразительно, та, прошлогодняя Ялта спряталась от меня, и ТА улица Чехова будто бы отступила за саму себя, за эту обычную, ничем особенным не примечательную провинциальную улочку, и казалось, вновь проявляется за моей спиной, но стоит обернуться вместе с Няней и все пропадает. Словно бы в этой Ялте меня окружала странная граница, переступая которую, я попадал в строительный магазин «Евроремонт», «ПокрIвля для ВАШОГУ дому», продуктовый гастроном, магазин женского белья, дорогой и скучнейший ресторан, гордящийся тем, что все на уровне и как в Москве, я становился обычным семейным курортником, с пивом в руке.

После еды она подкрашивала губы и делала это с таким аппетитом, будто некий ритуал, продолжающий еду.

Я со страхом в душе думал о Массандровской улице, уже зная, что и там меня будет ждать эта невидимая граница со шлагбаумом и невидимым насмешливым часовым.

— О чем ты думаешь?

И я вздрогнул, снова увидев в ней чужого человека.

— Так… Какое странное чувство было у меня в Германии.

— Ты был в Германии? — спросил бы Серафимыч.