Валерий Карышев - Москва тюремная

Он листал растрепанные, захватанные многими пальцами страницы, пытался вникнуть в суть написанного, но буквы двоились, троились перед глазами, и страх неизбежной смерти сдавливал кадык мертвыми пальцами безжалостного душегуба.

Несколько раз по утрам, сразу после завтрака, со стороны коридора слышались торопливые шаги, какие-то приглушенные удары, сдавленные крики и звук падающего тела, и Головкин с ужасом осознавал — это из соседней камеры повели туда, на расстрел.

Он написал кассационную жалобу — ему, естественно, отказали. Написал прошение о помиловании — оно также было отклонено. И жалоба, и прошение писались лишь для того, чтобы оттянуть время. Человеку, зверски убившему одиннадцать детей, вряд ли можно было на что-то рассчитывать.

Так прошло несколько месяцев.

Головкин насчитал уже пятерых соседей, которых, как он точно знал, волокли по коридору на исполнение. Но за ним почему-то не приходили. И это невольно породило надежду...

Может быть, в прокуратуре посчитали, что могут всплыть какие-нибудь неизвестные эпизоды?

Нет, он во всем признался, все показал... Он так надеялся, что его, серийного убийцу, признают душевнобольным!

Может быть, его, Головкина, и не расстреляют? Ведь когда-то давным-давно ходили смутные слухи: приговоренных к «вышке» не расстреливают, а отправляют в качестве подопытных кроликов в какие-то секретные лаборатории спецслужб, на вредные производства, на урановые рудники... А может, действительно отвезут в Сычевку или в Казань на исследование?

Смертник думал, думал, думал, голова его постепенно опухала от мыслей. Как и всякий человек, долгое время находящийся в одиночестве, он начал разговаривать сам с собой. И, бормоча себе что-то под нос, Головкин незаметно для себя принимался раскачиваться на табуретке: вперед-назад, вперед-назад. Он мог раскачиваться часами, сутками, ни на минуту не останавливаясь в страшном маятниковом движении. Вертухаю, который то и дело заглядывал в камеру через глазок, могло показаться, что смертник бьет несчетные поясные поклоны, будто исполняет епитимью, и бессмысленное пузырящееся бормотание на его красных слюнявых губах — нескончаемая молитва о прощении за совершенные им преступления.

Дни, ничем не отличимые друг от друга, текли беспрерывной чередой. По ночам он пытался онанировать — скорее в силу давней привычки. Но теперь онанизм невольно ассоциировался с гаражом, орудиями пыток, истекающими кровью мальчиками и, как следствие, с этой камерой смертников. Мастурбация не приносила ни удовольствия, ни даже облегчения, и Головкин бросил это занятие.

Однажды, месяца через четыре после вынесения приговора, смертник, проснувшись, с удивлением ощутил в себе полную пустоту, абсолютное безразличие и к тому, что произошло, и к тому, что его ждет впереди. И он понял: теперь у него не осталось сил даже бояться. А поняв, впервые подумал: скорей бы ...

За ним пришли на следующий день.

С гильотинным лязгом откинулась «кормушка», и незнакомый капитан внутренней службы с бесцветными водянистыми глазами привычно-властно скомандовал:

— К двери!

Головкин, словно завороженный, приблизился к двери. Движения были спокойны, замедленны, но со стороны могло показаться, что движется механически, будто бы заведенная кукла, в которой что-то сломалось.

— Руки в форточку! — последовала следующая команда. — Кому сказано — в форточку!

Незнакомый офицер не говорил, а кричал — гортанно и резко, едва не срываясь на истерику. Внутреннее волнение переплавлялось во внешний накал.

Смертник послушно высунул в «кормушку» кисти рук — спустя секунду на них защелкнулись наручники.

— Отойти от двери!

Через несколько секунд в тесную камеру ворвалось трое — тот самый капитан, двухметроворостый вертухай с резиновой дубинкой на изготовку и невысокий, полнеющий мужчина в форме майора внутренней службы.

Наручники мгновенно перестегнули за спину. Во рту смертника сделалось прохладно и мерзко, словно он полчаса сосал дверную ручку. Сейчас его выволокут из этой камеры в коридор и потащат туда, откуда никто никогда не возвращался. И все — и эта камера, и железная дверь с «кормушкой», и прутья окна исчезнут для него навсегда...

— Давай, ты ведь мужчина, — веско проговорил капитан.

Головкин взглянул на вошедших диким взглядом затравленного животного.

— Я... я не хочу, — пробормотал он.

Неожиданно пронзительно засосало под ложечкой, внизу живота булькнуло, и смертник почувствовал в промежности что-то мокрое и горячее. На пол с тихим журчанием потекла моча.