Юрий Красавин - Русские снега

— Что-нибудь случилось, его я не знаю? — спросил он, поймав её взгляд.

— Случилось… Ольга затеяла торить подснежный ход в Пилятицы.

— Зачем? Ты ей сказала, что я там был? Ни магазин не работает, ни до города не дозвониться. Да и вообще тамошним не до нас. В политику ударились — или о суверенитете хлопочут, или мировую революцию замышляют — их теперь не унять. И городу не до нас.

— Ей в церковь занетерпелось.

— В церковь? Там не служат с тридцатого года. А нынче награбленное добро хранят.

— Ей не объяснишь. У неё своё понятие.

— Или у неё в доме икон мало?

— Она говорит: Божий храм — место намоленное, там молитва Богу слышней. Сказала: это будет мой подвиг — спасти пилятицкую церковь. А при церкви спасутся все.

Оказывается, Ольга вовлекла в этот подвиг и старух: Анну Плетнёву да Махоню. Общими усилиями пробивают ход в снегах.

— Я боюсь, Вань: вдруг потеряются! Ходила им помогать… уговаривала.

— Далеко ушли?

— На поле выбрались.

Сказавши это, Маруся замолчала. Он больше ни о чём не не спрашивал. А закончив с едой, поднялся, стал одеваться.

— Куда, Вань?

— Пойдём старух выручать. Засыплет их снегом. Мы за них в ответе.

Подснежный ход, проторённый горбуньей, начинался от крыльца её дома и вдоль изгороди огородной уходил вниз к Вырку. Здесь Маруся с Ваней остановились, послушали ровное, голубиное воркование ручья и отправились дальше: ход проторен был в сторону, по берегу. Здесь богомолки нашли мосточек, после чего стали взбираться на взгорье.

Ход получался кривой, торивших уводило почему-то вправо, к Селиверстову холму; спохватившись, они стали забирать левее, а потом, будто их что-то подталкивало, опять вправо.

— Ну, заблудились, — сказала Маруся озабоченно. — Этак им назад не вернуться.

Вдруг где-то невдалеке птица запела, и не какая-нибудь, а иволга — та самая, что летом живет в кустах у ручья. Она и запела как раз в той стороне, где Вырок. Маруся и Ваня послушали ее, переглядываясь, и приободрясь, отправились дальше.

Временами им чудился впереди шорох снега, потому казалось, что богомолки, как мышки-норушки, роют где-то недалеко, может быть, даже совсем рядом; пошли дальше, как две лисы на охоте. Под снегами тут и там пробивалась сквозь снег зеленая травка — озимь, а на снегу кое-где отпечатались чьи-то лапы. Может быть, кошка увязалась за Махоней? Та с кошкой неразлучна, по крайней мере дома. Но ранее, у Вырка, кошачьих следов не было.

Так Сорокоумовы добрались до той канавы, что разделяла некогда земли двух соседних колхозов, пилятицкого и лучкинского. Здесь, на границе, богомолки устроили часовенку; на пути им попалась елка, одиноко росшая на канаве; они сплели из хвойных лап что-то вроде киота, поставили на него икону Богородицы, и перед нею на ветке повесили самодельную лампаду — огонек этой лампады Ваня и Маруся заметили на расстоянии и обрадовались: значит, те, кого они искали, где-то рядом.

Но перед иконой сидела только рыжая лиса, которая при их приближении проворно нырнула под ель, слышно было, как она там шуршала в жухлой траве.

Сорокоумовы нерешительно приблизились и остановились. Вокруг было тихо… но не мертвая тишина стояла, а напротив, одушевленная чьим-то присутствием. Богоматерь на иконе показалась Ване чрезвычайно красивой девушкой, круглолицей, с удивительно кротким выражением лица и синими-синими глазами.

«Разве можно изображать ее такой? — дивился Ваня, ничуть не сомневаясь в том, кто именно изображен на иконе. — Ведь тут она просто девушка… очень красивая. Не икона, а портрет красавицы… живущей где-то рядом с нами».

И Маруся видела, что в Богоматери нет ничего иконописного: ни теней страдания под глазами, ни скорбных складок на лбу или у рта. Это лицо дышало жизнью в каждой своей черточке, и только в глазах был источник той божественной силы, которая делала эту женщину с ребенком истинно Богоматерью.

Ваня же не видел младенца, он смотрел на икону, каждое мгновение ожидая, что эта девушка вот-вот скажет ему что-то или улыбнется. И Маруся ждала того же, уверенная, что вот-вот и младенец подаст голосок.

Кроткие глаза смотрели на них с иконы ласково, и этого, собственно, было достаточно Ване, чтобы почувствовать полное расположение и доверие к синеглазой девушке, отмеченной судьбой или высшей волей. «Она еще не стала Богоматерью, думал он. — Она еще земная, и не знает того, что уготовано ей». А Маруся видела, что недоброе предчувствие уже владеет молодой матерью, она постоянно носит его в себе, потому на лице отражена роковая печать. Марусе до сердечной боли было жалко эту юную женщину, ничем не заслужившую тех страданий, что выпали на ее долю.