Валерия Перуанская - Кикимора

Этими словами с их неприкрытым недружелюбием она открыто объявляла военные действия. Но Анна Константиновна не могла и не хотела становиться ее противником, она сразу же мысленно подняла обе руки, сдаваясь без сопротивления. Первым порывом ее было поскорей собраться, сказать какую-нибудь вежливую неправду (ох, незадача какая, на второй замок заперла квартиру, соседи могут из отпуска вернуться, домой не попадут!) и бежать. Она было рот уже открыла, но Антон Николаевич сказал:

– Не хлопочите, Анна Константиновна. Таня действительно сама тут разберется. Захочет с нами посидеть – милости просим, а сковородка и яйца на кухне, на столе. Найдешь, – повернулся он к дочери.

Он в бой не вступал, а пока оборонялся и, похоже, предупреждал дочку по-хорошему: опомнись.

В ее глазах, однако, точно так же, как бывало и у него самого, только еще отчетливей и жестче, застыл стальной холод, и Анна Константиновна, обожженная им, немедленно сдалась и за себя, и за Антона Николаевича: «Переборет она его».

Таня, одарив их своим леденящим взглядом, стуча громко «платформами», ушла в дом. Анна Константиновна кинулась искать сумку и жакетку. Антон Николаевич проницательно угадал ее намерения, встал и усадил на место.

– Никуда я вас не отпущу, – сказал строго. Долил вина в рюмки, поднял свою: – Будьте здоровы, Аннушка. – Так, будто никто в их веселое и дружеское застолье не вторгался.

Она не двинулась с места, не шелохнулась. Сидела, сложив руки на коленях и ничего не слыша, кроме негодующего стука шагов в глубине дома.

– Возьмите-ка рюмку, – настойчиво приказал он. – Яичница наша совсем остыла.

– Да, да, – согласилась она, по-прежнему не двигаясь. – Может, я лучше поеду? – и поспешила заинтересоваться рисунком на клеенке, озабоченно обвела пальцем какую-то розочку.

– Не говорите чепухи!

– Почему – чепухи? Вы сами знаете, что никакая не чепуха.

– Она сейчас уедет, – сказал он неуверенно.

– Почему ты решил, что я уеду?

Таня, видимо, обошла дом и – опять из сада – вернулась.

– Не только я не уеду, а и Вадим к вечеру приедет, и Николай со своими. Мы договорились провести наш уикэнд на свежем воздухе. Надеюсь, мы вам не помешаем?..

«Какая она недобрая, нехорошая, – с тоской думала Анна Константиновна, не поднимая головы. – Об отце совсем не думает...»

– Кстати сказать, – продолжала тем же сухим, колючим голосом Таня, – и прибраться бы здесь не мешало. А то соберетесь обосноваться, а кругом – пыль.

– Тебе не кажется, – спросил Антон Николаевич со спокойствием на пределе, – что ты ведешь себя неприлично?

Таня, похоже, именно этого с нетерпением ждала.

– Это я, – подчеркнула, задыхаясь, «я», – это я веду себя неприлично?! А ты ведешь себя прилично? Да?.. Не заставляй меня при постороннем человеке...

– Замолчи! – крикнул Антон Николаевич угрожающе. Таня на секунду застыла, как бы до глубины души этим выкриком оскорбленная. Повернулась и исчезла за дверью.

– Господи! – горестно воскликнула она оттуда и, как ребенок, громко и беспомощно всхлипнула.

– Я поеду, – сказала Анна Константиновна, решительно вскакивая. – Вы уж извините меня, Антон Николаевич.

Он тоже поднялся, стоял между нею и дверью, куда с плачем убежала его дочка, и опять увиделся Анне Константиновне старым, слабым и беззащитным, отчего сердце у нее, как у него сейчас, разрывалось на две части.

– Я вас очень прошу, – сказал он, – одну только минутку подождите... Посидите в саду, я сейчас к вам приду.

– Ни к чему это, – пробормотала она, но невозможно было в чем бы то ни было сейчас отказать ему, нанести еще одну обиду. – Ладно, подожду... Вы с ней не ссорьтесь, – взмолилась она. – Дочки-то другой не будет, а я и правда человек посторонний.

– Опять чепуху городите? – резко оборвал он, а наткнувшись на ее грустно-укоряющий взгляд, попросил: – Не обижайтесь. Вы же умница, вы должны понять.

Она лишь вздохнула прерывисто. Этот вздох облегчил, освободил немного сердце, до боли чем-то зажатое.

Она вышла в сад, прошла подальше от дома, села на скамеечке под сосной в глухом уголке сада.

Села и задумалась, кручинясь. Ей Таню хотелось понять. Кто и что ей плохого сделал? За что отца судит, осуждает? Осуждать тогда можно, была уверена Анна Константиновна, если кому-нибудь вред или несчастье, другим или самому. А тут – кому вред, кому несчастье?.. И ведь сама отчего-то страдает, плачет. За кого ей обидно, кого жаль? Анна Константиновна решительно не могла найти, кого бы следовало до этой минуты жалеть. Теперь-то всех можно жалеть: и Таню, и Антона Николаевича, и ее, Анну Константиновну... Если дочь о памяти матери хлопочет, так никто эту память не осквернил, ничем не ущемил. Таня небось за эти два месяца ни разу на Ваганьковское не съездила, а Антон Николаевич и сам не раз и не два был, и вместе с Анной Константиновной тоже – посидели около могилы, цветы положили. Пустяки, конечно, но тоже кое о чем говорит, если бы Таня хоть о чем-то знать хотела или к чему-то в них, в отце, Анне Константиновне, прислушалась... Отец такой чуткий, тонкий, а она что же? В кого она-то у них?