Валерия Перуанская - Зимние каникулы

– Нет уж, спасибо. Лучше к вам не попадать. Ни до ремонта, ни после.

– Это тоже верно, – согласилась сестра и протянула Майе градусник: – Держи.

Майя сунула градусник под мышку и вдруг вспомнила.

– В уборную я сама пойду, – сказала строптиво и свободной рукой отодвинула подальше от себя скамеечку с оскорблявшей ее чувства посудиной.

– Иди, иди, – добродушно закивала сестра. – Если хочешь подольше с нами побыть. Им вот не нравится, а тебе, значит, понравилось?..

У нее было мягкое, без морщинок, несмотря на близкий к пенсионному возраст, лицо, усталые после ночного дежурства, а скорей, после многих за жизнь ночных дежурств глаза, но и сквозь усталость в них проглядывала какая-то ко всему, что вокруг, снисходительность. Ко всем этим капризам, неудовольствиям, ворчанью. Невозможность с ее стороны принимать их всерьез и им сочувствовать, потому что, словно говорил ее усталый и одновременно беспечальный взгляд, за годы в больнице, а раньше, может быть, в госпиталях, научилась горе от пустяков отделять. Судно не судно, свет в глаза или недостаточно современное оснащение – кого хватит на все отзываться?..

Проймешь их чем-нибудь, как же, решила обидеться Майя, хотя и сознавала, что ничего для нее обидного сестра не сказала. Но сегодня Майе все было обидно, от всего плохо. И когда почувствовала, что на ней поправляют одеяло, пришлось сделать над собой усилие, чтобы не смягчиться, не расплескать, до капельки удержать в себе свои несчастья и горести. Не поддаться словам утешения:

– Не горюй, девочка. Скажи спасибо, что руки-ноги целы.

Верно говорят: чужую беду руками разведу.

– Теперь для тебя главное – покой, – продолжала сестра. – Основное твое лекарство. В палату попала хорошую, ты одна лежачая, женщины как на подбор, с ними не пропадешь. Верно я говорю, женщины?

Майя терпеть не могла этого обращения – «женщины». Впрочем, как иначе говорить, и сама не знала. Женщины поддакнули:

– Верно, Мария Федоровна!..

Майе все это было решительно неинтересно, безразлично, больше того – противно. Все эти разговорчики.

– Умыться тебе помогут, – вернулась к делу сестра, – потом позавтракаешь...

Тут Майя спохватилась:

– У меня в кармане пальто расческа была!

– Расческа твоя на месте, вот, у тебя в ящике, в тумбочке. И носовой платок. И три рубля с мелочью. Ничего больше не было?

Обживаемся. Здесь теперь ее место под солнцем.

Сестра ушла, записав на бумажке служебный телефон Майиной матери, пообещав сообщить о происшедшем так, чтобы не перепугать («Лучше Марии Федоровны это никто не сумеет», – подтвердила одна из женщин, Майя их не различала и различать не собиралась), и в палате началась повседневная больничная жизнь, к которой, видимо, все здесь до того привыкли, что забыли о всякой другой. Женщины повынимали градусники, поделились между собой, у кого какая температура (у всех была нормальная), стали подниматься, оправлять постели, умывались над раковиной, чистили зубы, громче или тише булькая во рту водой, выходили в коридор, возвращались, приносили разные новости: кому-то в третьей палате ночью было плохо, а Ниночку сегодня выписывают, на завтрак манная каша, массажистка заболела («без массажа я сегодня»), а Таня отпуск взяла, вместо нее будет Лариса (тут Майя, как ни мало вникала, догадалась, что хорошего замена не сулит).

Скоро она появилась, эта Лариса. И верно: ни здрасьте, ни с добрым утром, ни как вы себя чувствуете. На пышных волосах накрахмаленная шапочка с красным вышитым крестиком, как корона на голове у королевы. Белый халат явно индивидуального пошива, походка на высоких платформах тоже королевская, не хватает шлейфа. Собрала градусники (каждый, кроме Майи, говорил, какая температура, чтоб не утруждать сестру саму разглядывать), молча разложила по тумбочкам пакетики с лекарствами и тогда наконец заговорила: почему повсюду наставлено, с подоконника уберите, сколько раз вам объяснять? Теплякова, это, конечно, ваш кефир? Между прочим, в коридоре холодильник есть, дома у вас тоже так понакидано-понабросано, кажется, не лежачая... При этом она, видимо, убирала с подоконника, передвигала на тумбочках; сердито и жестко, как ее голос, стукалось за Майиной головой о бока друг другу толстое стекло бутылок и банок, которые больные не убрали и понаставили.

Майя отвернулась к стене, спрятала голову под подушку. И опять подумала о том, что лучше бы ей совсем, насмерть разбиться, чем все это видеть и слышать. Известно, что мысли о собственной смерти могут быть даже и сладкими, утешаю щими – когда смерть реально не стоит у порога. Сестра ушла.