Юрий Красавин - Ямуга

Жар его томил… в голове мутилось… Вышел к реке напиться, зачерпнул водицы, поскользнулся на мостках…»

Таково было повествование о времени давнем-давнем.

Больше всего мне нравилось сидеть в светёлке — там было тесненько, но светло даже в пасмурный день. В ней стояло удобное кресло и столик типа журнального — не писать, а читать хорошо; тут посещали меня только хорошие мысли. Именно здесь наскоро я набросал продолжение моего легкомысленного повествования о Кубарове, хозяине дачи, да и тотчас забыл о нём.

Отсюда был виден лес во все стороны, Волга с плывущими по ней теплоходами или парусными яхтами; крыши соседских дач проглядывали в кронах сосен и елей.

После нашего дружеского застолья хозяин не появлялся на своей даче довольно долго. Я же настолько вжился в события своего исторического романа и так погружен был в них, что с недоумением уставился на автомашину, въехавшую в дачные владения, уже ставшие теперь «моими». А из автомашины вышел сам хозяин дачи, усталой походкой пошел к крыльцу.

— На Колыме был, — объяснил он свое долгое отсутствие. — И на Камчатке… чуть на Аляску не перекинулся!

Залез в ванну, плескался там, вышел оттуда в богатом халате, извинился перед моей женой:

— Вы разрешите мне так, по-домашнему?

Мы опять расположились под соснами с теми же винами и закусками. После разговора о том, о сём Кубаров поинтересовался, как идет у меня работа.

— Жиденькая получается повестушка, — пожаловался я. — В ней ничего не происходит. Ну, приехал мой герой, потом уехал… Подвигов не совершает, мудрых речей не произносит.

— Не отчаивайтесь, — подбодрил он весело. — . Муки творчества — это прекрасно. А мудрых-то рассуждений я и от вас не слышал. — Герой не я, а вы. А что до меня, то… Пушкин говорил: прозаик должен быть немного глуповат, даже если это Лев Толстой.

— Ишь ты как он про Толстого-то! — подивился Кубаров.

Я решил прочесть ему продолжение повести от « Я так полагал, что на том наше знакомство и закончилось… ». Он несколько раз смеялся, приговаривая:

— Все правильно… все так.

Я остановился на том месте, где описывался внешний вид его дачи. Кубаров сказал:

— Не знаю, чем вы недовольны. Мне нравится.

— Насколько я понимаю, — сказала моя жена, — главные-то события вашей жизни остаются за рамками повествования.

— А бог с ними, с главными-то! — весело отозвался он. — Обойдемся без них. Кто знает, что главное, а что второстепенное. Вот сидим мы под сосной, ветерок веет, дятел-желна — слышите? — автоматными очередями долбит вон там, кукушечка вдали — слышите? — кукует… Это и есть главное.

Поскольку мой работодатель столь одобрительно отозвался о результатах моего труда, я решил, что оставлю всё так, как написалось, не надо ничего править.

— А как вы назовете это сочинение с моим портретом? — поинтересовался он.

— М-м… В самом деле, как назвать… А давайте так: «Герой нашего времени». Просто и со вкусом.

— Лермонтов обидится.

— Мы ему ничего не скажем, а он не догадается прочитать.

Мы условились, что я поставлю заголовком повести название станции, на которой мы с ним заключили наш договор — «Ямуга».

Через неделю он приехал не один, а с целой компанией крепких молодых парней. О чём-то они жарко спорили, стоя возле гаража. Судя по всему, нехороший был у них разговор. Слов я не слышал, но выражение лиц этих у споривших насторожили меня. Парни уехали, а Кубаров поднялся по лестнице ко мне в светёлку. Был он чем-то раздражён, на мой вопрос о причине раздражения сказал, махнув рукой:

— Да так… пустые хлопоты.

Чтоб хоть немного развлечь его, я прочитал ему описание того, как он показывает мне свою дачу и о том, как мы сидели в плетёных креслах под соснами и обсуждали роль портретных характеристик в художественном произведении.

— Тут я, вроде бы как умным смотрюсь, что-то понимающим в литературе, — удовлетворённо сказал он. — Так что давайте поподробнее.

— А чего размазывать кашу по киселю! — возразил я. — У литературного произведения свои законы. Промедление с развязкой смерти подобно. Завтра я готов буду прочитать вам конец повести — о том, как мы покидаем вашу дачу, как расстаёмся с вами.

— А нельзя ли закончить вашу повесть на хорошей ноте? — спросил он. — Ну, так, чтоб у читателя возникла симпатия к человеку на портрете, то есть ко мне.

— Она неизбежно возникнет, — заверил я. — Как же иначе! Герой моей повести великодушен, добр, приветлив, деловит… хлебосолен! Он самым благородным образом пригласил в гости неимущего литератора… обласкал, можно сказать, пригрел на своей груди.