Юрий Красавин - Валенки

— Неохота умирать, Анна! Ох, как неохота… Главное, детей жаль.

— Так и не умирай! Поболела и будет. Знай живи.

— А и то: возьму да и выздоровею.

Настя уже улыбалась.

— Вот так-то, — говорила Федина мать, вставая. — А то, эва она, помирать собралась…

— Сильно переживает Сергевна, — жалея, говорили в Пятинах люди добрые.

— Гордость ее мучает, — радовались неведомо чему люди злые. — Уж так гордилась, что она Бачурина, а на проверку вышло — не лучше других.

— От сумы да от тюрьмы не открестишься, — говорили те, кому все равно.

В эти дни Федя ходил сам не свой: будто обрушились разом устои привычного мира, и все сместилось, изменилось — хорошее стало плохим, доброе злым, белое черным.

— Прости меня, сынок, — сказала мать, когда он пришел проведать ее в больнице.

Он торопился утешить ее так, как сама она утешала других: мол, ни в чем не виновата, все пройдет, за ненастьем приходит вёдро…

— Чего уж там… — страдая, вздыхала мать. — Поделом мне: лучше самой в обиде быть, чем других обижать.

И он, слушая ее, мысленно соглашался: да, виновата, чего там… Не сама ли она говорила ему, Феде: с кем поведешься, от того и наберешься. И вот повелась с этими пустыми бабенками, Катериной да Шурой, а от них ли чего путного ждать!

Потому Феде было еще жальче, еще отчаянней, что как ни кинь, а есть материна вина.

Когда больная маленько поправилась и вернулась домой, — он не узнал ее: почернела, похудела, вот уж верно — краше в гроб кладут. Федя догадывался, что не столько от болезни мать страдала, и не столько даже оттого, что считала для себя позором и следствие, и суд, и приговор (выходило: она преступница… уголовница…), сколько от укоров себе самой. Тут она не знала жалости и пощады.

Странным образом « антисоветская вылазка » матери встала рядом с « пропал без вести » отца, выстраиваясь так, что одно как бы подтверждало другое. Мать говорила, что следователь кричал на нее: мы, мол, не знаем, где твой муж, — может, добровольно сдался немцам в плен? Может, он так был настроен, поскольку и его жена способна на провокацию…

Да что следователь — и Дарья Гурова попрекнула:

— У тебя муж неведомо где… еще разобраться надо.

— Да что ты такое говоришь-то, Дарья! — вспыхнула мать, едва сдерживая слезы. — Али не на фронт его взяли? Мало того, что убили мужика, так еще и корите неведомо чем. За что?

Федя присутствовал при этом кратком разговоре посреди деревенской улицы, при посторонних. Он никогда не видел свою мать в таком гневе.

— Не знаю, — смутилась Дарья, но смотрела сурово. — Мой Павел ушел на фронт — вон извещение: погиб смертью храбрых. А в твоем извещении что?

— Да мой ли Алексей виноват, что бросили, небось, убитого в поле, не похоронив, и в списки не занесли? Спроси-ка у людей, сколько пропавших-то безвестно. Один мой муж, что ли? Погоди, вот разберутся, пришлют бумагу — где убит, где похоронен. Небось, стыдно тебе будет. Обидеть легко…

За несколько дней, что провела Анна Сергеевна дома, почему-то никто не пришел к ней с утешением — все будто отвернулись. Для нее, столько раз утолявшей добрым словом чужую боль и утишавшей чужую вражду, ни у кого не нашлось таких же слов — это, пожалуй, больше всего поразило Федю.

Злые люди! Злая деревня!

Мать ходила в низко повязанном платке, стыдилась лишний раз показаться на улице.

Вскоре велели ей вместе с Шурой Мотовилиной и Катериной Пряжиной ехать в село Большое Михайловское — это довольно далеко, в сторону Загорска — пилить лес.

На каждый колхоз в то время были наложены такие повинности: пилить дрова для каких-то городских нужд или заготовить бревен столько-то кубометров ежегодно. Ну, не только это: еще и ремонтировать дороги, посылать самых крепких и здоровых девчат на торфоразработки, самых лучших лошадей — фронту или куда-то там еще… А кого послать, скажем, на такую мужичью работу, как лесоповал? Каждый год из-за этого был скандал: кому ехать в Большое Михайловское. Теперь ясно кого послать, и те, кому выпало, уж не смели пикнуть — у них «принудиловка».

Мать собралась в дорогу, будто бы даже обрадовавшись: взяла с собой узел картошки, мешочек сухарей — никто ее там кормить не будет, еду из дома надо брать. В последний день была то ли больна, то ли очень уж подавлена, сама не своя.

Из соседней деревни Ергушово послали на лесоповал в Большое Михайловское двое мужиков с лошадьми. Через неделю Федя наведался в Ергушово, от этих мужиков узнал, что с раннего утра и до позднего вечера мать в лесу, а ночуют в какой-то избе, спят на полу, укрывшись кое-чем. Несладко, в общем, там. А как помочь? Федя послал матери с мужиками еще картошки и еще сухарей, и творожку немного: корова Хвалёнка стала доить помалу, пора ей в запуск.