Ирина Степановская - На богомолье

Один стал на ходу обмахивать ее большим картонным листом, вырезанным наподобие веера, и дал попить какой-то сладковатой воды, попахивающей валерианой. Второй непрерывно, как шмель, гудел над ее ухом какие-то слова, сути которых Мария не разбирала, потому что в сознании ее неотступно темнели глаза Богородицы, а оба служителя между тем неумолимо продвигались вместе с ней к выходу.

Вдруг на миг показалось, что откуда-то налетело грозовое облако — так быстро и внезапно все стихло вокруг: замолчали у стены больные, бормотавшие молитвы, стихли у иконы шаркающие шаги верующих, в момент застыл на полуслове с открытым ртом служитель, тащивший Марию. Навстречу им из задней двери вышел высокого роста дородный церковный чин в торжественном облачении, с массивным крестом на вычурной золотой цепи, которым он направо-налево осенял раздвинувшихся перед ним верующих. Все перед ним не только замолкло, а будто уменьшилось в размерах: люди согнулись, служители прикипели к полу, и даже стены монастырской церкви будто уменьшились — настолько монументальными, серьезными и непроницаемо торжественными казались его лицо и фигура. И через секунду будто зашелестела листва перед дождем — среди верующих шепотом понеслись по цепочке церковное звание и имя этого человека.

С безумным лицом, в грязном платье, с растрепанными волосами кинулась Мария к нему, рысью рванувшись из рук служителей. Те онемели от неожиданности, потом бросились за ней, но она уже успела вылететь в проход перед высоким лицом и кинуться ему в ноги.

— Выслушай, батюшка! Помоги! — уже не плачущим, а глухим, яростным голосом сказала она, и почудилось всем в этом голосе не смирение, а звериный рык.

Ничто не шевельнулось в лице высокого гостя при ее словах — не двинулись ни брови, ни углы рта… Темные пронзительные глаза на миг остановились на согбенной фигуре распростертой перед ним женщины и поднялись куда-то к своим привычным тяжелым думам и высоким хлопотам. Благородная бледная рука, так же как и других, осенила Марию крестом, и служители уже поспешили снова подхватить женщину и убрать ее с дороги. Но вдруг какая-то тайная мысль остановилась на секунду в мрачных глазах, и спокойный, размеренный голос, обычно приводящий в трепет сотни и тысячи верующих, негромко, но весомо произнес в торжественной тишине:

— Терпеть надо, милая! Терпеть надо уметь!

Служители подождали секунду, не изречет ли высокое лицо еще какую божественную мудрость, но он медленно стал удаляться по своим делам, и они, втайне облегченно вздохнув, вынесли Марию наружу и положили за монастырской стеной на траву, после чего торопливо удалились, а Мария осталась лежать скрюченная, как была, со странно спрятанной под руками головой, с поджатыми ногами. Десятки людей в машинах и в палатках снова устраивались на ночлег, ворота монастыря закрыли, над каменными стенами и зеленой травой сгустилась ночная темнота, и в чувство Марию привел теплый, не сильный, легко шуршащий грибной дождик.

Тем временем жизнь во дворе старика шла своим чередом. Несмотря на дождь, он сам и приспособленный к делу Сережа складывали поленницу. Рубашка на Сереже промокла до нитки и темнела на спине и груди черными пятнами.

— Простудиться недолго! — с укором сказала Мария шедшему к дому с охапкой дров в руках старику.

— Ничего ему не сделается! Дождь теплый! — Старик аккуратно опустил дрова под навес у стены дома. — Все равно без дела болтается! Не привыкли теперь молодые работать! Еле заставил его помогать дрова складывать!

— Я сама помогу! — сказала Мария и легким движением руки направила сына в дом. — Сними рубашку и вытрись ее сухим концом!

Сын, обрадовавшись, побежал в дом, а она пошла вслед за стариком, наклонилась и поспешно стала собирать наколотые дрова, чтобы нести их в поленницу. Хотя на столбе болтался слепой фонарь под жестяным навесом колпака, во дворе было темно — она уже поняла, что хозяин маниакально бережет электричество. Площадка для колки дров лишь еле-еле освещалась неясным светом из окон соседнего дома: белели под ногами березовые чурки да тускло блестел воткнутый в чурбак тяжелый топор.

Так же неясно и сумрачно было теперь в душе Марии. Все благолепие, вся красота, радость, стремление к празднику, которые сопровождали ее предшествующие недели, улетучились куда-то в темноту ночи, и теперь перед ней чернела мрачная дыра безысходности.

«И зачем я пошла сюда, в такую даль, с детьми и почти без денег? — думала Мария, механически собирая поленья, и не могла дать себе никакого вразумительного ответа. — Горблюсь теперь на этого паука, а у самой в огороде тоже непочатый край работы…» Она чуть не плакала, вспоминая свои заросшие сорняками грядки. Но ответ ей был теперь и не нужен, в голове тупо вертелась только одна мысль: как выпутаться из сложившейся ситуации, как прожить здесь еще несколько дней и как попасть домой вместе с Сережей и Сашей. «Ах, какую я навела бы тогда чистоту в доме! И выгнала бы надоевшего пьяницу мужа!»