Альфред Дёблин - Горы моря и гиганты

Хэппи-энд в этом романе реализуется на трех уровнях. На приватном: Уленкорт и Тредруп, чья жизнь проходит между подводными лодками, биржами и турбинными установками, успели еще и завоевать по любимой женщине — и теперь каждый приводит молодую жену к себе домой. На общественном: радостные переселенцы сходят с корабля на берег Атлантиды, которая еще совсем недавно таилась под водой, а теперь и политически, и экономически присоединена к их европейскому отечеству, что готов гарантировать концерн Уленкорта. И, наконец, на уровне мифа: сверх-человек Йоханнес — одинокий, как прежде; измученный, но вместе с тем и возвышенный совершенными им почти божественными деяниями — спешит в своем таинственном летательном аппарате навстречу Солнцу.

Сравнив, каким представляется будущее Доминику и Дёблину — одному на короткой, другому на длинной дистанции, — мы заметим некоторые совпадения. Оба автора описывают заметно усилившуюся концентрацию — во многих сферах. Государства объединяются в сообщества, распространяющиеся на пол-континента или на целый континент. Экономическая и политическая власть сосредотачивается в немногих центрах, опасных для соседей и навлекающих опасность на себя. Крупные технические, энергетические и колонизаторские начинания становятся более редкими, но тем более значимыми. Соответственно увеличивается и радиус их воздействия. Далее: в обоих романах действие достигает кульминации, когда люди отвоевывают у природной стихии — моря, льда — новый континент.

Далее: хотя в обоих романах люди и используют свои возросшие технические возможности крайне нечистоплотно, для собственной экспансионистской выгоды, они остаются на Земле. Даже устремляющийся к Солнцу летательный аппарат сверхчеловека Йоханнеса не нарушает свойственного этим романам геоцентризма. Люди, как гиганты, вступают в борьбу с необузданными элементарными силами земли, воды, огня. Однако воздушное пространство и даже далекие планеты остаются вне игры.

Концентрация власти, создание новой земли практически из ничего, ограничение попыток радикального вмешательства в окружающую среду пределами земного шара: эти общие для обоих романов мотивы обусловлены общим для их авторов — и читателей того времени — жизненным опытом. Хотя научная фантастика и пытается отрешиться от повседневных условий жизни, полностью оторваться от них она не может. Для двух авторов, о которых мы говорим, такая повседневность — это Германия середины двадцатых годов. Страна, где еще жива память о сражениях и о голоде времен Первой мировой (для побежденных имевшей тяжкие и длительные последствия). Страна, для которой характерны ускоренная монополизация банков и промышленности, империалистическое вмешательство иностранного капитала, кровавые политические и классовые битвы, инфляция, безработица и обнищание населения — по крайней мере, в больших городах. Общее впечатление от всего этого коротко можно сформулировать так: гнетущая теснота и беспощадная эксплуатация человека в перенаселенной стране. Подобные обстоятельства укрепляли позицию правых политических сил, одержимых идеей «крови и почвы»; сил, которые оплакивали потерю Германией колоний и выдвинули лозунг «Народ без пространства» (национал-патриотический роман Ханса Гримма [4] Ханс Гримм (1875–1959) — немецкий писатель и публицист, любимый автор Адольфа Гитлера. с таким названием вышел в свет в 1926 году). Лозунг оказался удачным. Он отражал пусть и не реальное положение дел, но тот распространенный ложный вывод, к которому приходили многие люди, оценивая сложившуюся ситуацию. И потому проник даже в научную фантастику, которая вообще-то нацелена на нечто совсем иное, нежели почвенническая архаика. Тем не менее лозунг этот, похоже, оказал не менее сильное воздействие на социалиста Дёблина, чем на провозвестника национал-социализма Доминика. Нас это изумляет и настораживает, но дело несколько прояснится, если мы вспомним еще об одном обстоятельстве, сближающем оба романа. А именно: в том и другом случае действия героев технизированного будущего, радикально превосходящие всё, что возможно сегодня, окутаны покровом мифологических представлений.

Тут, однако, впервые обнаруживается принципиальное различие между обоими авторами, которое скрывается и за другими моментами сходства. Там, где Дёблин привлекает мифический образец, он, сопоставляя ранний прообраз и позднее подражание, показывает историческое противоречие между ними. И таким образом внушает читателю мысль, что архаическое поведение основывается на иных предпосылках и приводит к иным результатам, нежели поведение человека, живущего в условиях промышленного капитализма, пусть в данном случае — в романе — домысленного и гиперболизированного.