Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952

Вместе с Феликсом мы ходили в школьный математический кружок, который вела одна из учительниц математики. В этом кружке осенью 1965 года нам раздали объявления о приеме в Вечернюю математическую школу (ВМШ) при МГУ. Нам обоим идея показалась заманчивой, и мы записались в ВМШ. Занятия проходили в здании Второй математической школы на Ленинском проспекте, позади универмага «Москва». Поскольку Феликс жил далеко, в день занятий я после школы вел его к себе домой, разогревал оставленный для нас мамой обед, и мы вместе ехали на Ленинский. К этому времени мы с Феликсом уже вместе сидели на многих уроках, вместе дурачились на переменах.

Однажды ранней весной 1966 года Феликс пришел утром в школу, прихрамывая: сбегая по лестнице, он упал и ушиб колено. Прошла пара месяцев, приближались летние каникулы, но нога у Феликса почему-то продолжала побаливать, и он по-прежнему хромал. Неожиданно в начале мая Феликса положили в больницу. Мы – несколько ребят из класса, державшиеся общей компанией, – его навещали, шутили и смеялись, не подозревая ничего серьезного, тем более что Феликса скоро выписали. 20 мая 1966 года в Москве было частичное солнечное затмение, и мы вместе с Феликсом бродили вокруг школы в поисках осколков оконного стекла и чего-нибудь горючего, чтобы это стекло закоптить и потом смотреть сквозь него на солнце.

Лето и осень 1966 года Феликс провел попеременно то в больнице, то дома. Кончились каникулы, и мы все, кто дружили с Феликсом, стали навещать его примерно раз в неделю. Его дедушка был известным врачом, заведовавшим отделением в детской Филатовской больнице, поэтому Феликс лежал в отдельной палате. Он уже ходил с костылями, нога болела, но никто из нас еще не понимал, насколько тяжело он болен. Помню, как мы сидели вдвоем с Феликсом на скамейке в старом саду больницы, под окном его палаты. Был теплый осенний день, двор завален желтыми листьями. Я играл его костылями, мы говорили о школьных делах, он мне рассказывал про новую книжку Станислава Лема, которую только что прочитал.

Посещения Феликса стали на некоторое время чем-то вроде веселого клуба. В его больничной палате мы общались с друзьями, с которыми не успели поболтать днем. В это время Феликс много читал, но избегал «вечной» литературы. Я к тому времени твердо решил, что читать надо только классику, с пренебрежением относился к научной фантастике и вообще к «развлекательному чтиву». Я не понимал, что для Феликса чтение было способом отвлечься от боли и страха: он-то уже предчувствовал, что его ждет.

К Феликсу часто приезжали учителя: Инга Васильевна, ВБ-квадрат, Португалов. Константин Петрович всегда привозил Феликсу что-нибудь новенькое – на радио делали записи популярных бардов «впрок», они не шли в эфир, но у сотрудников был к ним доступ.

В эти месяцы я еще надеялся, что Феликс может поправиться, хотя его страшный диагноз – злокачественная опухоль, саркома, – уже был мне известен. Когда, попрощавшись, я выходил из палаты, мама Феликса с отчаянным, заплаканным лицом благодарила меня за то, что я пришел. «Ну, как тебе Фелька сегодня?» – спрашивала она, и я, как умел, пытался ее утешить.

К декабрю состояние Феликса стало резко ухудшаться. Было понятно, что поражены легкие. Феликс теперь задыхался и кашлял от малейшего напряжения, даже просто от смеха. Наши визиты сократились до двадцати-тридцати минут. Однажды морозной ночью перед Новым годом мы вышли с ВБ-квадратом от Феликса, который в тот вечер задыхался особенно сильно, и стояли на остановке автобуса. Владимир Борисович сказал: «Дело очень плохо. Это вопрос нескольких месяцев». Все мы, кто ходил к Феликсу, это понимали, но сформулировать так не решались, да и просто поверить в это были не в силах.

Феликс умер на рассвете 19 марта. Еще накануне вечером он был в полном сознании, его, как обычно, кто-то навещал. Директор школы отпустил весь класс с уроков, мы поехали на Востряковское кладбище. После похорон мы с несколькими друзьями пришли ко мне домой. Долго сидели в темноте, прижавшись друг к другу и слушая какие-то случайные пластинки – просто чтобы ничего не говорить.

Смерть Феликса всегда осознавалась мною как рубеж в моей жизни, как конец детства. В первые годы не проходило и дня, чтобы я не думал о Феликсе, не горевал, что его уже нет. И чем старше я становился, тем больше дивился его поразительному мужеству. Ведь он никогда – ни словом, ни взглядом – не показал нам, что боится умирать.