Николай Двойник - Повесть об одиноком велосипедисте

На крыльце открылась дверь, и Наташин голос громко спросил:

– Папа, ты где? Не замерзни!

Электричка останавливается, и я выхожу, подхватив велосипед, на платформу. На ту, с которой уезжал несколько дней назад в Кубинку.

Лето кончается. За домами садится размытое оранжевое солнце. Что дальше?

Приехала мать. Я застаю ее у себя.

– Дед очень плох, – говорит она.

И тут я понимаю, насколько отвык от людей.

Яуза зигзагом режет город от севера – по спирали через восток – к центру. От Сокольников до Таганки вдоль набережной идет бесконечный тротуар, по которому можно ехать, не обращая внимание на машины. Людей тут почти не бывает.

Я не спеша еду и думаю о Лене и мечтаю так ехать очень долго. Кручу педали и не замечаю усилий. Мне хочется, чтобы эта набережная не кончалась, а шла дальше, на юг, за город, и чтобы можно было ехать по ней, не думая об обратной дороге и что нужно возвращаться, ехать сколько хочешь. И уехать вслед за летом в теплые края, где можно и зимой кататься на велосипеде. Эти края как раз там, куда течет Яуза.

Лена.

Она очень изменилась за последний год.

И теперь снова пропала. Я звонил ей после той поездки. Что-то мне еще казалось не до конца решенным…

Почему все так поменялось за год? Что с ней произошло? Или что произошло со мной? Прошлым летом со мной была словно не эта Лена, а какая-то другая. И много всего тогда произошло, уже не рассказать…

Еще мы гуляли в Лефортово. Это уже по осени. Где-то в начале сентября, в субботу. Было холодно, и все были в куртках. Сперва ходили по парку, а потом сидели на большом поваленном дереве. Из-за облаков просунулось заходившее желтое солнце, и на какие-нибудь полчаса все стало теплым.

Во всем парке единственное дерево было желтым, то есть даже красным. Оно стояло над прудом, и мы смотрели на него. У Лены были холодные руки, и когда теперь я еду здесь, мне странно, что я таскал ее в такую глухомань.

Из парка мы шли старыми улицами мимо церквей и ликеро-водочного завода. Я совсем не знал тех мест, предполагая только направление, и там мы попали в еще один заброшенный скверик, где, стоя возле импровизированной конструкции, выпивали трое. Но само место было удивительно тихим и заброшенным. Иногда я боюсь, что со временем весь город сделают обустроенным и правильным и в нем исчезнут такие уголки. Впрочем, я надеюсь на русский характер, что милое ему запустение восторжествует.

Дальше шли вдоль Яузы, переходили ее горбатым мостиком… И кто знает те места, может представить, как там было безлюдно субботним вечером, как темнели в наступающих сумерках корпуса заводов, как зеркальна была река и как далеки зажигавшиеся огни.

Лена не знала, что это был лучший вечер за всю нашу недлинную историю. В конце концов, я подумал тогда, если даже у нас больше не будет ничего – все искупит этот холодный вечер.

Мы шли переулками на Таганку, уже стемнело, заглядывали в окна нижних этажей, и с нею было удивительно уютно. И сидели в парке на детской площадке, пили красное вино, заедали гамбургерами из «Макдоналдса». Я обнимал ее свободной рукой, и она тесно привалилась ко мне подмышку, местами молчала, и я не видел ее лица. Вокруг стояли большие дома, гуляли женщины с собаками, где-то шла жизнь, кто-то кричал и смеялся, все расплывалось в туманной ночи, и осень казалась длинной и счастливой.

Вот и осень. Теперь темнеет так же рано, как и тогда.

Мать живет у меня несколько дней. Так ей проще ездить к деду. Я не езжу, у меня сложные отношения с его второй женой.

– Ты в отпуске? – спрашивает мать.

– Да… почти… Есть еще некоторые дела. Но вот совмещаю приятное с полезным, – я завязываю шнурок и выкатываю велосипед за дверь.

– А это?

Она стоит в дверях, в фартуке, слышно, как бурчит на кухне кастрюля, и показывает ложкой на велосипед.

– Оставляю… на охране внизу.

Вечером – я пью чай на кухне и читаю «Историю Средних веков» – она подходит и кладет руку на мое плечо.

– У тебя какие-то проблемы?

– Никаких.

– Расскажи, я же вижу… На работе?

– Все нормально!

– Тебя хотят уволить?

– Мама, все нормально.

– Точно не хотят?

– Никто уже ничего не хочет, говорю же!

– Ну как хочешь… Живи сам как знаешь! – она обижается и со вздохом отходит громко греметь посудой.