Николай Крыщук - Кругами рая

Уже на кладбище Алексей узнал, что матерью заказан ритуальный конферансье.

Могила была вырыта, открытый гроб стоял рядом, когда этот нанятый прошел в центр собравшихся по лапнику, выстеленному под его концертные ботинки, и начал свой номер.

Скандала не хотелось. Отец уже не принадлежал себе. Капли, падающие с веток, и те служили не ему, а легким шоком летели на лысины собравшихся, чтобы напомнить, что сами они еще живы и, даст бог, переживут не одно подобное мероприятие.

Конферансье пел и кричал. Несмотря на молодость, ему были знакомы мельчайшие подробности из жизни усопшего. Он не заглядывал в шпаргалку, с импровизированной паузой вынимал из сердца горячие эпитеты, подсказанные вдовой, помнил, как этот удивительный человек любил жизнь, благодаря чему младенцем выжил в блокаду, называл по имени-отчеству мать писателя и ученого, а также со значением выкликал названия его трудов.

Алексей чувствовал, как в нем нарастает ненависть и обида за отца. Когда нанятый заговорил о тонком психологизме, историческом чутье и гражданской мощи писательского слова Михайлова, взяв в союзники Маяковского: «От этих слов срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек», Алексей понял, что не может больше дышать. Он схватил парящую руку, захлопнул в ладони расшалившегося оратора свежую купюру и сказал тихо и зловеще: «Вам благодарны».

Речей было немного, самое задушевное и веселое коллеги припасли, видимо, для застолья. Те же, кто счел необходимым выступить по должности или сроку дружбы, говорили тихо и возвышали голос, только когда обращались к отцу с риторическими вопросами. Не дождавшись ответа, они сконфуженно пятились. Все это походило на неудавшийся спиритический сеанс, когда спириты, не успев скинуть с себя обременительные путы жизни, плохо сосредоточились и не смогли войти в транс.

К автобусам шли с еще приличествующим ситуации ропотом. Но постепенно жизнь брала свое. Где-то раздался зажатый ладонью смех. Кто-то произнес неизвестное слово «парцелляция». Калещук, который во время церемонии зло смотрел на Алексея, сказал:

– Пропало дело.

Ему ответили:

– Красивый был человек.

Маму вел под руку сосед, лохматый громкий старик, с которым папа любил выпивать. Мама говорила, часто всхлипывая:

– Он встал рано и ушел. Где он был? Я не знаю. Куда он пошел? Я не знаю. Вечером мы пили чай с малиной…

Алексей машинально отметил, что в тот злополучный вечер, в то время, когда он поглощал шкаликами водку, отец пил с матерью чай. Снова что-то недоброе шевельнулось в нем по отношению к этому «красивому человеку».

Рядом незаметно оказалась Таня. Ее он на кладбище не видел.

– Задыхаюсь, – сказала Таня, – догоняла тебя. Ты не хочешь поговорить?

Без отца было неуютно. Возможно, они не виделись бы еще годы, но знать, что его больше нет…

Отец говорил: надо бороться не с виной, а с проблемой. Однако после его смерти не все максимы казались безупречными. Хотя бы потому, что проблему он унес с собой.

Отцу хотелось, чтобы память была честной. Но без него ничего не выходило. Память все время обманывала, путала, не справлялась. Отец мечтал развести жизнь, как шахматную партию, но и для этого нужны были двое.

Осталась пустота, свалка бесприютных вещей и таких же никчемных воспоминаний. Жизнь свою он прожил впрок, не задумываясь, как в этом будущем они с мамой будут без него. «Дорогому Алеше для ума и будущих размышлений, любящий его Автор».

Почему Автор? Какой еще Автор?

Мать то и дело порывалась кормить сына, холодильник был забит едой и водкой. Фаршированные перцы, котлеты по-киевски, селедка в винном соусе, корнишоны, красная фасоль, буженина, спаржа. Изобилие напоминало их давние пиры, последние годы все питались кое-как и сами по себе. В этой чрезмерности было что-то ненормальное. Всякий раз, когда кто-нибудь заходил, мама снова накрывала стол, подкладывала в тарелки, сама наливала водку и, показывая то на одно блюдо, то на другое, говорила: «Это Гришино любимое». При этом она с таким восторгом смотрела на исчезающий во рту гостя продукт, как будто кормила в это время не его, а отца. Да, да, Алексей чувствовал, она хотела накормить отца, про которого не было сказано еще ни слова в прошедшем времени. Лицо мамы цвело температурным румянцем.