Николай Крыщук - Кругами рая

Алеша вспомнил представление, устроенное однажды в магазине одежды. Покупали для мамы пальто. Одно пальто было страшнее другого, сшитые как будто специально для тех провинциалок, которые голосуют сердцем. Невероятную цену при этом можно было сравнить только с невероятностью окраса. Таких желтых и зеленых цветов в природе не бывает. Но мать продолжала стаскивать с вешалки все новые экземпляры, удивляя продавщиц воодушевлением.

– Прелесть, прелесть, – повторяла она, вспотевшая, с сумасшедшими глазами. – А вот это? Посмотрите! – мама размахивала ворсистым пальто цвета зимнего огня и направлялась в примерочную. – В таком хорошо медляк в лесу танцевать.

– Дуня! Дуня! – кричал ей в спину отец.

– Девочки, зачем сюда пускают мужчин? Они же ничего не понимают в верхнем белье! У вас замечательная коллекция!

И вдруг воодушевление оставило ее. Если бы к этому можно было применить слово «бесцеремонно», то бесцеремонно. Мама медленно натянула на себя старенькое пальтишко и молча пошла к выходу. У самых дверей она остановилась, обернулась к уставшим продавщицам и, достав из кармана пригоршню золотых колец, высыпала их, как уронила, рядом с корзиной на гранитный пол. Странно улыбнулась:

– Простите.

На улице отец сказал:

– Народ требует объяснений.

– А ничего. Надо вести себя прилично и не держать всех за жадных лохов. Положили в карман каждого пальто по золотому колечку. Женщина, примеривая, нащупает, надо же обязательно руки в карманы засунуть, чтобы почувствовать пальто своим. Украсть, конечно, не решится, а и расстаться с ним уже не захочет и купит эту дрянь, позарившись на прикуп. Вот и все.

– Но они ведь, значит, следили за тобой? Как же ты?..

– А! – махнула рукой мать. – И кольца-то все медные, у цыганок наверняка куплены по червонцу и начищены зубной пастой.

Такой была его мать. Алексею казалось иногда, что она страдает от своих бесповоротных решений, что она в каком-то смысле заложница их, потому что не знает дороги назад.

Пожалуй, что она посвятила в свою игру и мента, сообразил сейчас Алексей. Как это тот сказал в самом начале? Что район у них и так густо населен бандитами, а ему, вместо того чтобы рисковать по должности жизнью, приходится заниматься семейными неурядицами.

Даже этот никогда не мысливший тростник, этот заброшенный подросток с мужским плавающим кадыком не смог бы назвать смерть отца семейной неурядицей. Мать небось ему еще и денег пообещала.

Не придумала ли она к тому же таким образом помириться с отцом? Сидят сейчас соединенные общим несчастьем, собирают каждый в своем стакане чаинки и как бы незаметно, под темным пологом надвигающейся старости, сближают, сближают свои позиции. Правда, старость у отца, как выяснилось, не такая уж одинокая.

Алексей решил, что не обмолвится о Тане. Он не представлял, как будет жить дальше, обида и ревность снова взяли верх, когда он понял, что отец жив. Однако выяснения отношений не будет. Хотя бы потому, что никогда в них ничего не выясняется и все серьезное в жизни делается молча. Это стало понятно только теперь.

По инерции представлял он картинку встречи. Отец будет изображать обиженного и одновременно чувствовать себя виноватым, потому что оказался в деле своей смерти не слишком обязательным. Мать начнет показывать, стесняясь, предварительно накопленные слезы. Потом спросит сдавленно (потому что нет предела материнской доброте и мать всегда мать):

– Завтракать будешь?

Алексей ответит, не надо особенно фантазировать:

– Я сыт уже на всю оставшуюся жизнь!

Отец скажет:

– А я что-то и впрямь проголодался.

И мать начнет возиться у плиты, медленно набирая скорость, потом незаметно повеселеет и скажет:

– Ладно, давайте уже кончать с этим недоверием и паранойей.

Нет уж, дорогие мои, живите и дальше, ликуя и скорбя. Мы больше не любим это доброе кино!

ПОХОРОНЫ С КОНФЕРАНСОМ. ДЕТЕЙ ИЗ ЗАЗЕРКАЛЬЯ НЕТ. ПОДАРОК НА ЮБИЛЕЙ. ОБНАРУЖЕННОЕ РОДСТВО. АЛЕКСЕЙ ВНЕЗАПНО ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ПОСЕЛОК

Евдокия Анисимовна работала с мрачным воодушевлением похоронного администратора. Она звонила, уведомляла или со сдержанной скорбью сообщала, заказывала, уточняла, отменяла и настаивала. Поминки, правда, взяла на себя кафедра. Но уровень того, что призвано было отметить и почтить неизбежность, должен был соответствовать значимости усопшего. Другие по равнодушию или из зависти могли не оценить, она же чувствовала ее сердцем, а все предстоящее видела в душераздирающих и благородных подробностях.