Маргарет Дрэббл - Камень на шее. Мой золотой Иерусалим

Леди в белом пустилась в длинные объяснения насчет того, как вредно волновать детей, волновать их матерей, волновать других детей — соседей по палате, волновать матерей этих других детей; насчет равных прав для всех, насчет неудобств для сестер и так далее и тому подобное. Пока она ровным бесстрастным голосом перечисляла возможные осложнения, в моей памяти всплывали статьи из «Таймс» и «Гардиан» как раз на эту тему, они основывались на письмах таких же матерей, как я, которые жаловались, что их не пускают в больницу к детям.

— А в приемные часы? — спросила я, на что получила вежливый ответ, который следовало предвидеть:

— К сожалению, к таким маленьким детям мы посетителей вообще не пускаем. Опыт доказывает, что посещение родителей выводит из строя и персонал, и пациентов, и потом мы не можем справиться с детьми. Послушайте, миссис Стесси, вы же должны понять, что навещать такого маленького ребенка не имеет никакого смысла, без вас она утихомирится гораздо скорей. Вы не поверите, как быстро они привыкают! Матери нам никогда не верят, но мы по опыту знаем, какое это мудрое правило — не допускать к младшим детям родителей.

Ее слово «утихомирится» меня насторожило, оно наводило на мысль о детях, утихомиренных до тупого безразличия, до летаргии — о подобных случаях я читала в «Таймс». Октавию, за всю ее короткую жизнь, никто никогда не утихомиривал, и я не хотела, чтобы она столкнулась с этим теперь. Мы не виделись уже двадцать четыре часа, это была наша самая долгая разлука, и я предвидела, что она может затянуться Бог знает насколько. К тому же, раз меня не пускали к собственному ребенку, я начала подозревать, что мне говорят не всю правду, а вдруг я смогу прочесть на ее маленьком лице что-то страшное? Я решилась высказать свою тревогу, надеясь, что это возымеет действие, или, по крайней мере, вызовет сочувствие.

— Разве я могу поверить, что с дочкой все в порядке, если не увижу ее? — вопросила я. — Пока не увижу, не поверю.

Леди в белом проявила понимание. Оторвавшись от бумаг, она встретила мой тревожный взгляд прямо, откровенно и, «как женщина женщине», доверительно проговорила:

— Миссис Стесси, вы не должны сомневаться, я сообщаю вам все данные, относящиеся к вашей дочери, которыми располагаю. Мы не пытаемся ничего скрывать от вас по той простой причине, что скрывать нечего. Доктор Прозероу выразил личное удовлетворение тем, как прошла операция, и сегодня утром собирался зайти сам, проверить состояние вашего ребенка. Хотите посмотреть его записи — пожалуйста.

И отделив от стопки бумаг листок, помеченный грифом «не для больных», она протянула его мне. Взглянув, я сразу поняла, что для меня это — китайская грамота — сплошные термины, и не сделала даже попытки прочесть. Тем не менее я несколько успокоилась: не стала бы сестра показывать мне записи Прозероу, если бы там было что-то плохое, ибо степени моего невежества она предвидеть не могла. Теперь, однако, по выражению ее лица я уже ясно понимала, что она считает меня обыкновенной занудой, отнимающей чужое время, а я крайне не люблю выступать в подобной роли, к тому же я чувствовала, что больше ничего не добьюсь, и потому сочла за благо с достоинством удалиться.

— Ну что ж, может быть, вы и правы, — сказала я. — Я уверена, что ребенок в хороших руках, просто мне хотелось ее увидеть, я боюсь, ей без меня тоскливо. Но, вероятно, вы правы, вероятно, пока навещать ее не стоит.

И подхватив сумку, я двинулась к выходу. Леди встала из-за стола и открыла передо мной дверь; уже в коридоре я услышала, как она пообещала, что, может быть, недели через две мне и разрешат посещение. Я даже обернулась, чтобы ответить, но у меня не хватило сил, я побрела дальше и вышла на улицу. Теперь уже я ориентировалась в больнице не хуже, чем в Британском музее или когда-то в школе и в колледже.

Уходя утром из дому, я, конечно, не ожидала, что меня пустят к Октавии на целый день, и поэтому захватила все необходимое для занятий в библиотеке, где рассчитывала просидеть до чая, а потом снова вернуться в больницу. Таким образом, я машинально направилась прямо в Британский музей и провела там час или два, уточняя кое-какие маловажные примечания для моей диссертации. Однако такая работа не занимает ум целиком, и уже к ленчу я почувствовала, что больше не могу. Диссертация моя двигалась к концу, и меня даже пугало, что наступит момент, когда я завершу ее и придется опять изобретать и придумывать новые темы для работы. Спустившись в буфет перекусить и выпить кофе, я чинно жевала и уговаривала себя, что с больницей мне повезло и расстраиваться нечего, ну не увижу я дочку две недели, ничего не сделаешь, правила есть правила, бунтовать у меня нет оснований. Но чем больше я себя уговаривала, тем меньше верила собственным доводам. Стоило мне только представить, как Октавия просыпается в больнице одна-одинешенька, и все логические построения шли прахом, превращаясь в набор полнейшей чепухи. Поэтому, допив кофе, я встала, сунула книги в сумку и пошла обратно в больницу.