Маргарет Дрэббл - Камень на шее. Мой золотой Иерусалим

Беременность открыла для меня несколько интересных моментов, о которых раньше я даже не подозревала. Обнаружилось, например, что на свете множество беременных. Улицы были буквально запружены ими, а между тем, прежде это не бросалось мне в глаза. Даже Британский музей и, пожалуй, Британский музей особенно, кишел серьезными интеллигентными беременными вроде меня, склонявшимися вместе со своими еще не родившимися младенцами над рабочими столами. Через некоторое время такое же открытие мне предстояло сделать и относительно количества детей. Кроме того я оценила, как много значили для меня раньше случайные проявления мужского внимания — мои единственные трофеи в сексуальной игре. Теперь-то, разумеется, мне пришлось научиться обходиться без них, ведь мужчины не высовываются из окон машин, чтобы возгласом или свистом выразить свое восхищение будущей матерью, они не пялят на нее глаза в поездах метро, не отпускают остроумные замечания на ее счет в кафе и магазинах. Прежде меня частенько баловали таким вниманием, ведь я была высокая, стройная, ну, словом, заметная. И все эти оклики мне крайне льстили. Сейчас я уже могу признаться, что чем эфемернее были мои связи, тем больше удовольствия я от них получала. Ведь и связь с Джорджем была эфемерной, если только слово «эфемерный» применимо к отношениям, чреватым столь неэфемерными результатами. Джордж, Джордж! Я постоянно думала о нем и иногда специально включала приемник, только бы услышать его голос, читающий какие-то объявления. Я еще не верила, что выдержу все это, так ничего ему и не сказав, но не представляла, как сказать. Иной раз, повспоминав Джорджа, я погружалась в такой омут грусти, любви и сожалений, что старалась гнать все воспоминания прочь.

Знакомые отнеслись к моему положению со смесью любопытства, восхищения, жалости и равнодушия — примерно так, как и следовало ожидать. Наверняка обсуждение вопроса о том, кто отец ребенка, имело место, но никого из этих людей я не знала достаточно близко, и прямо меня никто спросить не мог, разве что в шутку, а шутку парировать легко. Ничего не объясняя, я намекала, что у меня есть кто-то, кого никто не знает, и вообще у меня все в порядке. Только Лидия Рейнолдс — моя приятельница-романистка — была действительно захвачена происшедшим. Время от времени мы с Лидией вместе завтракали, она работала недалеко от Британского музея в одной из картинных галерей, где выставлялись акварели. Иногда Лидия, если ей нужно было что-нибудь напечатать, заходила и в музей, в зал, где стояли пишущие машинки, но последние месяцы она не появлялась, из чего я делала вывод, что работа у нее не ладится. Узнав, к концу моего четвертого месяца, что я в положении, она спросила только одно:

— Но ведь это не Джо, правда? Надеюсь, нет? Ведь какой ребенок может родиться от Джо, даже подумать страшно! И потом Джо и так достаточно плодовит, как по-твоему?

Я заверила, что Джо здесь ни при чем, и, по-моему, она осталась вполне довольна. Потом я спросила, что нового в ее творческой жизни, и Лидия нахмурилась, уставилась в стол, левое веко, как всегда, нервно задергалось, и она с горечью призналась:

— Ох, ужасно, просто ужасно, все хуже и хуже, совершенно не могу работать. Мне нечего сказать. Нечего, и все тут!

— Если тебе нечего сказать, — удивилась я, — так зачем стараться? Почему бы немного не отдохнуть?

— Не умею отдыхать, — заявила она запальчиво. — Не умею, и все. Когда я ничего не пишу, я такая несчастная, такая потерянная, просто жить не хочется. Ни за что не могу взяться. Ничто меня не радует.

— Это пройдет, — стала успокаивать я ее.

— Не понимаю, в чем дело, — жаловалась она. — Может, я выдохлась?

— Если бы ты так считала, ты бы этого не спрашивала.

— Да. Может, ты права. Интересно, как это получается у таких, как Джо? Каждый год по роману, уже сколько лет. Откуда что берется?

— А мне казалось, тебе не нравится то, что пишет Джо.

— Не нравится.

— Чего ты тогда терзаешься?

— Я всегда терзаюсь. Чем вообще не писать, я бы лучше написала плохую книгу.

— Так в чем дело? Напиши.

— Не могу, — простонала Лидия. — Начинаю, а закончить не могу. Как я тебе завидую, Розамунд. Твоя работа всегда при тебе, ты знаешь, что тебе делать. Придумывать ничего не надо. Все твои материалы здесь — лежат и дожидаются, когда ты придешь, приведешь все в порядок, соберешь воедино. Похоже на обычную работу. Мне бы тоже хотелось писать о чем-то известном, а не просто так! До чего надоело вытягивать из себя замыслы! Я совсем как большой грязный паук, что тянет сам из себя паутину. Вот если бы я могла написать книгу о елизаветинских поэтах!