Джулиан Барнс - Попугай Флобера

Поезда встречаются только в «Воспитании чувств». Впервые они упоминаются как не слишком увлекательная тема для беседы на вечере у Дамбрезов. Первый настоящий поезд — и первая настоящая поездка — появляется в части второй, главе III, когда Фредерик едет в Крейль в надежде соблазнить госпожу Арну. Учитывая любовное нетерпение путника, Флобер обставляет дорогу с одобрительным лиризмом: зеленые равнины, станционные домики скользят мимо, как декорации, дым паровоза клубится тяжелыми хлопьями, которые сперва кружатся на фоне травы, потом рассеиваются. В романе есть еще несколько путешествий на поезде, и пассажиры кажутся вполне довольными — по крайней мере, никто не воет от скуки, как забытая собака. И хотя Флобер недрогнувшей рукой вычеркнул из стихотворения госпожи Коле строчку про дымок на горизонте, по его собственной сельской местности тем не менее (часть третья, глава IV) «тянулся горизонтальной полосой дым локомотива, точно гигантское страусовое перо, кончик которого улетал вдаль».

Только однажды мы догадываемся о том, что автор думает на самом деле. Пеллерен, художник из числа приятелей Фредерика, производитель законченных теорий и незаконченных набросков, неожиданно доводит до конца работу над одной из своих картин. Флобер позволяет себе улыбнуться в усы: «Она изображала Республику, или Прогресс, или Цивилизацию под видом Иисуса Христа, управляющего паровозом, который мчится по девственному лесу».

10. Предпоследние слова, произнесенные Флобером, когда он почувствовал головокружение, но не испытывал никакого беспокойства: «Мне кажется, я сейчас упаду в обморок. Хорошо, что сегодня; завтра, в поезде, это было бы совсем некстати».

11. Конец колеи. Сегодняшний Круассе. На месте флоберовского дома пыхтела целлюлозно-бумажная фабрика. Я забрел внутрь; мне охотно все показали. Я глазел на плунжеры, пар, чаны, поддоны для сбора воды — из какого мокрого мира выходит нечто столь сухое, как бумага. Я спросил свою провожатую, производят ли они бумагу для книг; она ответила, что они производят бумагу для чего угодно. Я понял, что экскурсия мало что даст воспитанию чувств. Над нашими головами по конвейеру медленно ехал огромный бумажный барабан, футов двадцать в ширину. Он выпирал из окружения, как намеренно диспропорциональная современная скульптура. Я заметил, что он больше всего похож на гигантский рулон туалетной бумаги; моя провожатая подтвердила, что это именно он и есть.

Выйдя из шумной фабрики, я попал в такой же громкий мир. Грузовики неслись по дороге, которой когда-то брели бурлаки; на обоих берегах реки лязгали сваебойные установки; ни одно судно не проходило мимо без гудка. Флобер уверял, что дом в Круассе некогда посетил Паскаль, а упорная местная легенда уверяла, что именно там аббат Прево написал «Манон Леско». Сегодня в Круассе не осталось никого, кто мог бы повторять эти выдумки, и никого, кто мог бы им поверить.

Падал хмурый нормандский дождь. Я подумал о силуэте лошади на дальнем берегу, о тихом всплеске рыбачьей лодки, выходящей на ловлю угрей. Разве угри могут выжить в этих безрадостных промышленных водостоках? Если могут, они будут пахнуть соляркой и моющими средствами. Я посмотрел вдаль против течения и вдруг увидел, как он дергается и пыхтит. Поезд. Я и раньше заметил рельсы, проложенные между дорогой и водой; сейчас, под дождем, они самодовольно блестели, и я машинально решил, что они предназначены для подъемных кранов на верфи. Но нет: даже в этом его не пощадили. В двухстах ярдах отсюда составляли товарняк, который был почти готов двинуться вдоль флоберовского павильона. Несомненно, проезжая мимо, он бы презрительно присвистнул. Возможно, он вез яды, клизмы, пирожные с кремом или товары для аптекарей и математиков. Мне не хотелось на это смотреть (ирония может быть и тяжеловесной, и жестокой). Я залез в свой автомобиль и поехал прочь.

Но дело еще и в том, чего не построили. В тех домах, которые видели во сне и набрасывали карандашом. Это бесцеремонные бульвары воображения; это нехоженая, живописная тропинка между коттеджами в плюще; это обманчивый тупик, который притворяется подступом к фешенебельной авеню.

Стоит ли вообще говорить о книгах, которые не были написаны? Их легко забыть, представив себе, что апокрифическая библиография будет содержать исключительно дурные замыслы, справедливо заброшенные проекты, неловкие первые замыслы. Не обязательно: первые замыслы часто самые лучшие, и хотя вторые («зрелые») смотрят на них волком, третьи их радостно реабилитируют. Кроме того, идею часто забрасывают не потому, что она не прошла контроль качества. Воображение не плодоносит ежегодно, как безотказное фруктовое дерево. Писателю приходится собирать то, что есть: иногда слишком много, иногда слишком мало, иногда вообще ничего. И в тучные годы на прохладном, темном чердаке всегда стоит большой рассохшийся деревянный ящик; время от времени писатель начинает нервничать и идет его проведать — и в самом деле, пока он напряженно работал внизу, на чердаке надулась кожица, кое-где появился лежалый бочок, а где-то и вовсе образовалась коричневая кашица со снежинками плесени. И что ему с этим делать?