Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Я никогда еще не видела твоего брата таким счастливым и довольным. Жизнь его наконец-то устроилась. И все же я и представить себе не могла, что у него будет такая жена. Я понимаю, матери всегда недовольны выбором своих сыновей. Ты, наверное, успел заметить, что твоя бабушка Набокова меня никогда полностью не одобряла. Кстати, с полгода тому назад я получила от нее весточку. Она перебралась из Дрездена в Румынию — по приглашению королевы Марии. Вот уж не знала, что они дружны. Впрочем, твоей бабушке всегда нравилось окружать себя тайной. Евгения, будь добра, по-моему ее письмо лежит на тумбочке около нашей кровати. Вообще-то она, это я о Вере Слоним, женщина совершенно замечательная. Очень умная, очень образованная, ну да евреи всегда были такими, разве нет? Потому-то им и завидуют, это главная причина неприязни к ним. Выбрала бы я ее для моего сына? Нет. Хороший он сделал выбор? Да, несомненно. Она обожает Володю, он обожает ее. А я по собственному супружеству знаю, какое это счастье. О, спасибо, моя дорогая. Если ты еще и очки мои отыщешь, по-моему, я их где-то там оставила, — знаешь, Сережа, я в последнее время такая забывчивая стала, — спасибо еще раз, дорогая моя, — так, посмотрим, ага, вот. Твоя бабушка пишет: «Христина совершенно невозможна. Все еще забывает спускать в туалете воду. По-моему, из чувства презрения. Но здесь презренно все. Заберите меня из этой цыганской дыры. Румыния — не страна, это профессия». Как видишь, она все так же неподражаема. Я могу лишь воображать, что еще она собирается отколоть.

Впервые со времени моего приезда я услышал, как мама издала звук, который можно было — почти — принять за смех.

Еще раз она ожила совершенно, когда я заговорил с ней о «Машеньке»:

— Ну разве она не прекрасна? — восторженно воскликнула мама. — Я плакала, читая ее. Как гордился бы Володей твой отец!

Я упомянул об одной странности этого романа — герой, всего лишь шестнадцатилетний, выглядит лишенным каких-либо связей, как будто у него и семьи никакой нет.

— О, твой брат очень сдержан. Думаю, ему не хотелось вставлять нас в книгу.

О других моих подозрениях я упоминать не стал.

Когда я не без некоторого трепета рассказал маме о моем обращении в католичество, она, выслушав меня, покивала, но как-то неопределенно, и сказала:

— Да, все мы ищем утешения там, где его удается найти. Мое состоит в том, что когда-то я была очень счастлива. В отличие от других людей я не возлагаю надежд на Рай: я оглядываюсь назад и вижу его.

Целью моего второго за то лето визита стала Англия, и первым делом я навестил дядю Костю, перебравшегося по причине все ухудшавшихся финансовых обстоятельств из кенсингтонской квартиры в Баттерси, в дешевую, убогую нору Тем не менее настроение у него было самое веселое — таким я дядю еще не видел. Ни одного озлобленного слова о немецких евреях и их большевицких марионетках я от него не услышал, как не услышал и жалоб на многочисленные разочарования и унижения. Несколько раз он, напуская на себя таинственность, упоминал о молодом лейтенанте стоявшей в Олдершоте саперной части. Лондон я покинул, так и не познакомившись с ним, хотя фотографию этого красивого молодого человека дядя мне показал — она стояла среди других, датированных по преимуществу давними счастливыми годами дядиной службы в Индии, фотографий красивых молодых людей.

Из Лондона я поехал в Сомерсет, чтобы провести несколько дней с Хью Бэгли, остававшимся во все наши послекембриджские годы моим верным, любящим корреспондентом. Я нашел его ведшим неспешное, идиллическое, в определенном смысле, существование, которое возможно лишь в сельской Англии. Семейная жизнь явно пришлась ему по вкусу; он хоть и прибавил в весе полстоуна или около того, но остался таким же красивым, как прежде. Буколическую обстановку дополняли его пухленькая, улыбчивая жена Люсинда (из бакингемширских Моррис-Стэнхоупсов), две маленькие, похожие на херувимов дочурки и троица неугомонных бордер-колли.

Как и в безоблачном кембриджском прошлом, я был только счастлив увидеть Хью счастливым. Когда мы с ним пошли прогуляться вдоль реки, он заговорил о наших общих давних временах непринужденно и без каких-либо сожалений.

— И все-таки, — добавил он, — взрослея, человек проникается чувством большей ответственности и перерастает такие юношеские забавы.

— Я их не перерос, — ответил я, — и не думаю, что когда-нибудь перерасту. Для некоторых из нас они — не просто мимолетная прихоть.