Во весь наш «разговор» две американки хранили молчание, а мисс Токлас никакого решительно интереса к ним не проявляла. Теперь же одна из них, воспользовавшись паузой в речах мисс Токлас, похвалила ее вышивку и спросила, где она нашла этот узор.
— Он такой необычный, — прибавила американка.
— Его нарисовал для меня Пикассо, — не отрываясь от работы, прозаично сообщила мисс Токлас.
Американки — я наконец сообразил, что это туристки, привлеченные прославленным спектаклем, который разыгрывается в доме 27 по рю де Флёрюс, — посмотрели одна на другую округлившимися глазами: весь вечер их третировали свысока, но это мгновение, похоже, искупило для них все.
— Душеньке в скором времени придется заняться своими делами, — сообщила мне мисс Токлас, — а у нас будет еще масса времени, чтобы пообщаться. Я припасла торты, вино, так что у нас найдется чего поесть-попить, а там и общий разговор заведется. Вы, я полагаю, гадаете, кто эти молодые люди, с которыми вам предстоит беседовать.
Вон тот — Хуан Грис, он не так уж и молод, но зато единственный живописец в мире, остальные просто художники, а переговаривается он с мсье Кревелем, художником на все руки, вот этот молод, он рисует, пишет и жизнь ведет непредсказуемую, бесшабашную и вдохновенную — словно гоняет по сельским дорогам «форд» на слишком высокой скорости, неотрывно и страстно любуясь окрестными видами. Рядом с ними восседает Бернард Фэй, профессор остроумия и морали, человек совершенно незаменимый. Потом мистер Андерсен, американский писатель, он тоже не юноша, но многие годы писал очень американскую прозу и потому юн, пусть даже и не молод. Дальше Эллиот Пол — пишет и, говорят, играет на аккордеоне как сам дьявол, а кроме того, он учредил журнал, который печатает только литературу будущего, какой и должна быть литература настоящего независимо от того, американская она, юношеская или какая-то еще. Рядом с ним тоже американец, но этот сочиняет музыку будущего, нам она нравится, хоть удовольствия и не доставляет, зовут его Джордж Антейл, он постоянно озабочен своей славой. Молодые американцы, они все музыкальны. Вон тот, скажем, Вирджил Томсон, Душенька считает его разновидностью яблока, хрусткого и сладкого, пригодного для изготовления бренди. И наконец, там, у самого камина, сидит Брэвиг Имбс, он человек для нас новый и стремится сделать нам приятное, и нам пока что нравится, несмотря даже на это стремление.
Пораженный ее манерой говорить, я не мог понять, не разыгрывает ли она меня, — да так за все те вечера, что провел в этой компании, и не понял.
Наш разговор с Кокто — той ночью, в Вильфранше — никак не шел у меня из головы, да и непонятный сон о Боге мне тоже выбросить из нее не удавалось. Я видел и другие сны — вспоминал их обрывки, просыпаясь: райские видения, неотличимые от тех, что насылает опиум, и все же другие, поскольку создавались они не искусственными средствами, но исходили, в чем я не сомневался, из самых глубин моей души. Бог, верил я, пытается показать мне что-то, чего я по глупости не понимаю.
После того как из моей жизни исчез Уэлдон, курить я стал намного больше. Между тем признание Кокто насчет его давно устоявшейся привычки тайком заглядывать в церкви привело к воскрешению моих собственных религиозных обыкновений. Поначалу я зачастил в находившийся невдалеке от моего дома собор Святого Северина, затем начал бывать и в других — в храме Святого Сульпиция, что в предместье Сен-Жермен, в церкви Святой Марии Магдалины, стоявшей по соседству с Кокто, в соборе Святого Роха близ Лувра. О том, что я стал всерьез молиться почти голому, окровавленному, свисающему с креста человеку, я никому не рассказывал.
Собор Святого Роха стал любимым моим храмом. Шедевр Лемерсье. Барочный алтарь его обрамляла скульптурная группа, изображающая рождество Христово — Марию и Иосифа, склоненных над колыбелью Младенца Христа. В приступе театрального вдохновения архитектор заставил нас направлять взгляд за эту картину, в капеллу Голгофы, где висит распятым Христос взрослый, и нам начинает казаться, что тридцать три года его жизни сошлись там в одно мгновение, — мы видим всю страшную драму, от низкого рождения до низменной смерти, и все это в обрамлении Марии и Иосифа, склонившихся вперед, похожих на две сложенные в молитве ладони. Не знаю, почему это трогало меня так сильно. В те послеполуденные часы, когда я впервые оказался здесь, я почувствовал, что подошел к тайне жизни ближе, чем когда-либо прежде, — но, повторяю, я все еще был слишком глуп, чтобы постигнуть ее. Ко мне пришли слова: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» [106] Иоанн, 3:16.
. Я вспомнил о Давиде, о Юрии, об отце — о всех прекрасных возлюбленных сыновьях, преждевременно умерших, жестоко выброшенных из жизни. Судьба. Провидение. Свободная воля. Так же, как в моем сне, Бог, возлюбивший мир, просил меня о том, чего понять я был не способен. Я смотрел сквозь слезы на прекрасное, изуродованное тело Христа. Давида я мертвым не видел, но видел тела Юрия и отца: неотвратимые свидетельства того, что их больше нет, — такое же свидетельство видели ученики Иисуса, помещавшие Его тело в гробницу. И все же, когда жены пришли к ней, гробница оказалась пустой. И ангел сказал им: зачем ищете Его здесь? Его здесь нет.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу