Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Он замолчал, огляделся вокруг. По берегам Груневальдзее расположились наслаждавшиеся ясным летним днем берлинцы — поодиночке, парами, большими семьями.

— Кстати, о праздности, — какая сцена! Не могу уверенно сказать, кто из этих людей отвратительнее — те, что сбросили одежду, или те, что в ней остались. Нет, определенно, немцы — самая отталкивающая из выдумок Божиих.

Случались минуты, когда я начинал ненавидеть моего брата.

Слева от нас весело и шумно скакали двое юношей, увлеченных игрой, которая, по всему судя, сводилась к тому, чтобы половчее ухватить противника за запястье. Оба только что вылезли из воды, купальные штаны их липли к телам.

— Пойдем, — сказал Володя. — Тут есть неподалеку прелестный уголок.

Я последовал за ним, и вскоре мы вышли на уединенную полянку, с которой открывался, впрочем, вид на искристое озеро. Володя немедля начал раздеваться. Брат был и по склонности, и по привычкам своего рода натуристом. Жгучее летнее солнце уже сообщило его коже золотистый оттенок, который нисколько не портила поперечная полоса цвета слоновой кости, неизменно позволяющая узнать нудиста, не всегда изыскивающего возможность загорать голышом.

— Ну давай же, — сказал он. — Солнце освобождает нас от всех надуманных обязательств. Порадуйся ему! Пусть оно переведет тебя на совершенно другой язык!

Похоже, настроение у него было хорошее.

Я отклонил его предложение и просто опустился на пятнышко чистого песка. В юности мне пришлось пережить пару неприятных происшествий, и они научили меня, что в присутствии других мужчин мне лучше оставаться одетым, — я распространял эту предосторожность даже на моего брата. Уж не намеренно ли он провоцировал меня — или и вправду забыл о моих сложностях?

— Ты похож на старичка-пенсионера, — недовольно сказал Володя. — Сними, ради Бога, хоть пиджак и туфли. Неужели ты вообще не способен получать удовольствие?

Я ответил, что у меня свои удовольствия, спасибо, и ему хорошо о них известно. Думаю, эти слова и подтолкнули его к дальнейшему, однако я к тому времени уже устал от его нападок.

Володя закурил папиросу, второй мне не предложив, взглянул в небо, в бездонную синеву, где обозначился вдруг маленький биплан, и многозначительно выдохнул дым.

— Отец говорил со мной о тебе в его последнюю ночь на земле.

Я достал из кармана собственную пачку папирос и закурил тоже. Сказанное Володей было для меня новостью. Впрочем, со времени смерти отца мы с братом виделись редко.

— Перед тем как лечь спать, мы разговорились о «Борисе Годунове», и отец вспомнил сцену, в которой Царю привиделось в стекле часов лицо его убитого сына [73] Ошибка либо автора, либо постановщика спектакля. Маятниковые часы были изобретены Гюйгенсом в 1657 году. Борис Годунов скончался в 1605-м. и он в ужасе закричал, признавая свою вину, и стал просить у Бога пощады. Отец сказал, что эта сцена оперы всегда сильно действовала на него. А потом сбивчиво заговорил о твоих наклонностях. Уверен, они тяжким камнем лежали на его душе.

Он повернулся ко мне:

— Я тебя не спрашивал, но мне все же любопытно. Где ты был в ту ночь?

— Если тебе так уж необходимо знать, я был в клубе «Адонис». О характере его легко догадаться по названию. Я не собираюсь просить прощения за мои, как ты их именуешь, наклонности, хоть и сожалею о том, что не был с тобой и мамой, когда Гессен позвонил, чтобы сообщить ужасную новость. Но должен тебе сказать — именно там, в «Адонисе», я узнал все. На меня словно пала Божья тень, а может быть, я учуял пролетавшую мимо душу отца. Я верю, что его призрак нанес мне последний визит. Зачем — не знаю. Но с другой стороны, что такое «Борис Годунов», как не рассказ об отцовской вине?

Ответ Володи был резким:

— Отцу не в чем было винить себя. Он никогда с тобой дурно не обращался! Скорее уж был чрезмерно мягок. Представь, как поступил бы в таких обстоятельствах наш дед.

Я спросил, не думает ли он, что отец, лишающий сына своей любви, обращается с ним дурно?

— И слушать ничего не желаю, — ответил Володя. — Ты невозможен. Хуже Ольги!

Несколько безмолвных мгновений это обвинение провисело в воздухе между нами. Я пытался отвлечься на крики двух юношей, которых видел на берегу, но ощущал лишь печаль от понимания того, какая ужасная пропасть лежит между тем, что мы говорим, и тем, что стремимся сказать.

— Кстати, я получил письмо от Бобби де Калри, — начал Володя. — Он сообщает, что завел в Париже любовницу, — как будто это в чем-то его оправдывает. Бобби дал мне понять, что вы с ним… Ладно, я могу лишь надеяться, что ты получил от этого больше удовольствия, чем он. Бобби во всем признался мне под конец терма, и я заставил себя выслушать его признание — ради него, уж больно он был расстроен. Сказать мне, в сущности, нечего. Я не считаю твое поведение достойным, но это не мое дело. Впрочем, один вопрос у меня имеется. Почему именно бедный Бобби? Или люди твоего склада просто-напросто пользуются любым случаем, какой представляется им удобным?